Мосты
Шрифт:
Показался дом одного из гиришенских мужиков. Думал: мы там погреемся. Я был в "униформе Антонеску", с ног до головы одна ветошь. От холода зуб на зуб не попадал.
Двор нашего гиришенского хозяина был запружен до невозможности подводами и лошадьми. Крики, ржанье. И в доме, и в летней кухне русская речь. Почти все солдаты были в немецких прорезиненных плащах. Этого не хватало - попасться в лапы власовцам!
Да будет благословенна минута, когда я узнал, что это советские артиллеристы. Раздобыли где-то огромный медный котел, наполнили кодровым вином,
Потом с меня сняли униформу румынского королевства и принесли две пары солдатского белья. Заставили надеть одну на другую. Брюки для меня нашлись странные: немецкие, кавалерийские. Поверх теплых рубашек надели лохматый полушубок. Теперь никакой мороз не проймет. Все шло неплохо, покуда не добрались до обуви. Сапог никак не могли подыскать для меня. И засмеялись солдаты: нога в просторных постолах растет дьявольски. Выдали лишь метр бумазеи на портянки. Жалко было совать такую материю в лаптишки. Будь ее немножко больше, вполне можно бы рубашку сшить. Но делать нечего... Пора в дорогу. Здоровье дороже любой бумазеи.
Валя Майчий... Здесь пролегала передовая линия. Не стихали тяжелые бои. В течение недели монастырские угодья трижды переходили из рук в руки. Немцам пришлись по вкусу опрятные и теплые кельи монашек, их выдержанное старое вино, вальцовая мельница, дававшая белую муку, скирды сена и особенно откормленные индюки. А если еще добавить, что на монастырских угодьях работали совсем молоденькие послушницы, станет понятно: такой комфорт редко встречается на фронте.
Теперь мне оставалось узнать, кто окопался на монастырской мельнице. На мое счастье, по монастырским угодьям бегали наши солдаты. Я показал штабным связистам дом игуменьи и хотел вернуться домой. Меня не отпустили. Погоди, говорят, мы тебе документ напишем, а то патрули могут задержать. Я попросил товарищей записать в документ всю одежду, что на мне. Чтобы никто не обвинил в воровстве. Чтобы никто не подкопался.
Они смеялись и качали головами. Наконец раздобыли мне пару немецких сапог. Молодец!.. Это слово я быстро выучился понимать. И домой вышагивал чрезвычайно гордый. На мне была военная форма, в кармане документ на нее. Рот мой в улыбке расплылся до ушей. И солнце, показавшее свой лик из-за гребня холма, тоже улыбалось.
Когда мужик обзаводится обновой, солнце всегда смеется от радости.
3
Когда я проснулся, село все было в воде и мокром снеге. Растаяла тонкая ледяная корка на лужах. Офицерам и солдатам пришлось заткнуть полы шинелей за пояс.
Я узнал, что среди штатских, прибывших вместе с армейскими частями, находится и второй секретарь Теленештского райкома партии, и секретарь Бравичского райкома.
Бравичский секретарь!.. Это он настоял, чтобы именно отец непременно сопровождал его по району. Сначала мы пошли мимо церковной ограды. Близ ветряных мельниц, на вершине холма, отец остановился и сказал:
– Вот видите, Николай Трофимович, там онишканские мельницы... Слева Цибирика и Мелешены. А в двух километрах
Николай Трофимович сказал тогда твердо:
– Изгоним и добьем мы немца! Дюже добре будет!..
– Пусть только схлынут весенние воды, - добавил отец.
Долина, где пролегала бравичская дорога, разбухла от воды. Со всех холмов поток талых вод устремился в Кулин лог.
На обратном пути зашли к нам в дом - выпить вина, закусить. Натерпелись мы тогда стыда!
– Слоняешься где-то без дела!
– Замолчи, жена!
– Лучше возьмись за ум, занимайся своим хозяйством... Как порядочные люди!
Оказывается, два солдата натворили дел у нас во дворе. Расчистили вход в погреб, откинули навоз, тычки. И оба напились. А потом стали придираться к матери: почему написано, что вино отравлено? Может, она не любит советскую власть? Или Красную Армию?
Дело в том, что отец, пытаясь уберечь вино, крупными буквами вывел на стене сарая, у входа в погреб: "Отравлено!"
Этим он лишь больше привлек внимание к вину. Где это слыхано, чтобы отравленное вино прятали под тычками!
Так и бывает, когда человек перестарается. Солдат сразу же спровадили в штаб, посадили на гауптвахту. Не знаю, что потом с ними сталось. Меня послали с ранеными в Бельцы. Два дня я был в дороге.
Когда вернулся домой, шли уже совсем иные разговоры. Люди ждали весны, сева. А фронт застрял на месте. Все прифронтовые села должны были эвакуироваться.
Немцы беспрерывно вели разведку с воздуха. Каждый день посылали двухвостого коршуна: так у нас называли "раму". Повисит над селом, потом жди бомбардировщиков, лежи, уткнувшись носом в землю.
В начале апреля сельчан созвали в клуб и велели готовиться в дорогу. Без паники, без излишней торопливости. Пусть каждый вывезет все свои вещи: одежду, запасы еды, скот. Если не удастся вывезти все за один раз, можно в две ходки.
– А у кого нет подводы?
– спросил кто-то из мужиков.
– У кого нет подводы, тому поможет армейский транспорт.
Пояснения давал секретарь райкома партии. Он же зачитал список, какое село куда эвакуировать.
– Гирова - в Вадулеку, Гиришены - в Брынзены!
Дошла очередь и до нашего села.
– Кукоара - в Ордашей! В нашем селе останется только председатель сельсовета, Костаке Фрунзэ.
– А как нам быть? У нас повестки.
– Не беспокойтесь... Эвакуируйте сначала свои семьи. В армию тогда пойдете со спокойной душой.
После собрания отец обнял меня. Так мы и пошли молча домой.
– И мне повестка?
– Да.
– Что же не сказал?
– Такую весть... Какой отец поспешит...
– На когда?
– Холостым... прибыть через три дня.
– Мать уже знает?
– Нет... Ты ей не говори.
– Я вас послушался... и глупо сделал!
– Почему?
– Надо было поехать с тем майором!
– С майором?
– А что? С ним что-то случилось?
– Майор убит...