Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Черт его знает, я мог бы позвонить, да вот не могу. И пишу потому в письме. Стесняюсь, как собака. Не знаю только чего.
Витенька, если сможешь выручить, то черкни мне записку, ладно? Сам понимаешь, но самые ходовые существительные в нашей семье это – пеленки,кроватки, коляски и т.д.
Поклон всей твоей семье.
1 апреля 1973. Ваши Скопы».
Примечание. Ну, можно ли после такого письма остаться равнодушным к просьбе друга?
7. Несколько месяцев работы в «Литературной России»
Так, по письмам, можно реконструировать некоторые важные события того времени, мысли и чувства, переживания и страсти моих друзей и единомышленников.
Много и разговоров велось вокруг моей книги. Сохранилась отрывочная запись моей беседы с хорошим моим товарищем, славным человеком, талантливым писателем, но к книгам его на рабочую тему я был равнодушен. «Про Клаву Иванову» и другие его повести я читал, но чтил Владимира Чивилихина только за его публицистику, яркую и острую. И он, прочитав мою книгу «Россия – любовь моя», резко обрушился на некоторые ее страницы, вызвавшие у него неприятие и даже какую-то непонятную мне до сих пор озлобленность. Естественно, монолог он свой о книге произнес за столом в ЦДЛ, после изрядной порции спиртного. Приведу то, что можно было восстановить по этим отрывочным записям: «...все написано абсолютно честно... огорчил этой книгой, не можешь приподняться, почему ты чапаешь по традициям: сейчас должна речь идти о другом... В русской литературе не идет речь о том, чтобы разбирать, кто Белов, Чивилихин, нужно выбрать главную идею, есть ли у русского человека совесть... Максимов (Владимир Максимов – один из героев моей книги. – В. П.) – подонок, чуждый судьбам моего и твоего народа. Идет сложный процесс: кто любит Россию, тот выбирает свою степень поведения... Белов, Астафьев, Максимов – ты их не знаешь... Я разошелся с Алексеевым по принципиальным соображениям. Ты не понимаешь, что сейчас происходит. Это маленький этап в поисках! Я делаю вещи, которые абсолютно нужны народу. Я написал о земле, о воде, о воздухе, а ты мне сделал очередной втык. А ты мне сделал гадость. А что ты сделал со мной – просто поразительно. Максимов – гад, а ты уделил ему десять страниц... А из меня ты делаешь мелкую фиговину. Ты уделил мне один абзац... Нам надо учиться быть немного выше групповых пристрастий. Я бы хотел в тебе видеть интересного мужичка... Астафьев – сплошная реклама и пошлость. Нет ни одной свежей мысли, все это говно, это пошло и скучно... Свежая и интересная статья о Булгакове... В чем суть событий? Ты же – мыслящая Россия, я хочу тебя приподнять над тем уровнем, которого ты достиг...»
Не буду комментировать этот монолог, оставлю все так, как сохранилось в этой записи. И привел я его лишь для того, чтобы указать на сложность и противоречивость русского литературного движения, на сложность и противоречивость среди друзей.
На «вольных хлебах» я оставался недолго... Почти три года я наслаждался творческой свободой, работал над новым сборником «Родные судьбы» для издательства «Современник», над новой книгой о Шолохове для Военного издательства, а главное – осваивал совсем непривычный для меня жанр, писал биографический, можно сказать, роман «Алексей Толстой» для серии «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия», бывал у Людмилы Ильиничны Толстой, которая много мне рассказывала о последнем десятилетии Алексея Николаевича... Словом, работой я наслаждался, но не хватало денег, а семья разрасталась: 8 ноября 1973 года родился второй сын – Алексей.
Как раз в эти ноябрьские дни я был у Людмилы Ильиничны, поделился своей радостью.
– И вы уже придумали имя своему сыну?
– Нет, только думаем, еще не решили.
– И вы еще раздумываете? – удивленно спросила она.
Надо сказать, что в то время я был просто влюблен в Алексея Толстого, не раз говорил о своих чувствах в этом доме, и ее удивление мне было понятно.
– Да! Больше не раздумываю – Алексей... Нужно только уговорить Галину Ивановну.
И когда мне предложили должность в «Литературной России», я тут же согласился. Все тот же Николай Иванович Родичев познакомил меня с главным редактором Юрием Тарасовичем Грибовым, успевшим поработать ответственным сотрудником в газете «Советская Россия», в партийной печати вообще. Так, с 1 января 1974 года я стал заведовать отделом критики и библиографии еженедельника «Литературная Россия». Секретариат СП России утвердил меня членом редколлегии.
Вскоре я убедился, что быть самим собой мне здесь не удастся... Каждый понедельник собиралась редколлегия обсудить будущий номер, кому-то нравились предложенные в номер материалы, кому-то нет, приводили свои аргументы, то ли материал слабый в литературном отношении, то ли слишком острый... Обычное, нормальное явление. Приняли меня, казалось бы, неплохо, но так было только на первых порах.
Дней через десять после своего прихода на новое место службы я предложил Доре Самойловне Дычко подать заявление об уходе из еженедельника, она была моим заместителем, и до сих пор не могу понять, почему она занимала несколько лет столь ответственную должность, – она не умела ни писать, ни даже редактировать. И все это знали, но почему-то держали ее в газете...
Что тут началось... Даже слов не хватает, чтобы описать то волнение, которое поднялось в редакции еженедельника... Дора Самойловна облила своими слезами все кабинеты и коридоры... Наконец меня пригласил Юрий Тарасович Грибов, славный человек, я до сих пор с симпатией отношусь к нему, но он был человеком своего времени, то есть солдатом партии, его приучили повиноваться, исполнять, но никак не дерзать, предлагая что-то новое, свежее, интересное.
– Виктор Васильевич! – сухо начал разговор Юрий Тарасович. – Вы превысили свои полномочия, вы должны готовить материалы по своему отделу, заказывать, редактировать, но кадрами занимается редактор. Кто вам разрешил увольнять Дору Самойловну? За эти дни у меня побывали десятки сотрудников из всех отделов, все хлопочут за нее, она и сама у меня уже дважды побывала вся в слезах...
– Но как же я могу готовить материалы с такими сотрудниками, как Дора Самойловна, ее в районную газету и то нельзя допускать...
– Вполне возможно, но почему вы с этого начинаете... Подождите, осмотритесь... Может, она сама уйдет...
На том и расстались, а Дора Самойловна вновь угнездилась за своим столом, изредка заходила ко мне в кабинет, о чем-то советовалась, но я ей никаких поручений не давал, она как бы перестала существовать для меня. Тоже непроходимая глупость, но ничего с собой поделать не мог.
Проработал я месяца четыре, критические полосы в газете несколько оживились, появились некоторые материалы, в чем-то весьма существенном сходные с «молодогвардейскими», но многое просто снималось из текущего номера, подготовленного отделом. Стоило кому-то из редколлегии сказать, что это слишком острый материал, как главный редактор тут же его снимал... Это никому не могло понравиться... И месяца, повторяю, через четыре я затосковал, тем более наступил апрель, Олег Михайлов позвонил с вопросом, собираюсь ли я в Коктебель: с 24 апреля у нас с ним вошло в привычку отбывать в Коктебель на два срока для работы и отдыха, а тут словно прикован цепями к еженедельнику, работа в котором перестала меня удовлетворять, да и перед авторами стало неудобно, закажешь, а статья не идет... И я подал заявление на отпуск, мотивируя это тем, что я на два месяца приготовил материалов, что мне нужно сдавать книгу в издательство и пр. и пр. «Как, ты проработал четыре месяца вместо положенных одиннадцати и хочешь пойти в отпуск? Нет, не положено...» – «В таком случае я ухожу...» Отпуск дали, я уехал в Коктебель, нужно было форсировать работу над книгой «Алексей Толстой». А вернувшись, немного поработал, но вскоре понял, что атмосфера в еженедельнике не для меня, и подал заявление об отставке... И я укатил с Сергеем Николаевичем Семановым на Дальний Восток, к пограничникам и морякам. Ах, какие это были прекрасные дни, какие прекрасные генералы, офицеры и солдаты принимали нас...
Из следующего за этим письма понятнее будут причины моего ухода из «Литературной России».
«Юрию Бондареву и Игорю Котомкину (оргсекретарь. – В. П.)
Уважаемые Юрий Васильевич и Игорь Алексеевич!
Вот уж месяца три я слышу со стороны моих друзей упреки по поводу моего ухода из «Литературной России». Признаться, мне было тяжело выслушивать все это, и одно время я даже заколебался: а не остаться ли?
Но как вспомнил всю эту бессодержательную, пустую, никчемную беготню среди враждебно настроенных к России и всему русскому работников еженедельника, считающих этот орган всего лишь приложением «Литгазеты» и печатающих в нем только то, что явно не пройдет там, у старших своих братьев, как ласково называют «литроссияне» сотрудников «Литгазеты», как вспомнил постную физиономию своего главного редактора, до сих пор смутно представляющего разницу между Турковым и Туркиным, а уж о том, чтобы придать самостоятельность «Лит. России», говорить не приходится; как вспомнил наши понедельники, на которых может все «полететь» из номера, до этого продуманное, и слететь, несмотря на всю серьезность аргументации редактора отдела критики, просто потому, что у главного редактора нет своего мнения и он смутно представляет, о чем идет речь в той или иной статье; как вспомнил свои возражения против публикаций некоторых материалов, в том числе интервью с Баклановым, статьи Миндлина о сыне Антокольского, вспомнил все свои возражения против серятины, выдаваемой за уровень современной русской прозы, и понял, что я в «Лит. России» при таком редакторе и при таком составе редакции сделать ничего не смогу. Конечно, что-то удалось сделать, но какой ценой...
Я воспринял свое назначение как начало реорганизации «Лит. России», но уж слишком все это затянулось, читать это бывает просто стыдно. На место редактора отдела критики я бы порекомендовал Байгушева Александра Иннокентьевича, талантливого критика и хорошего надежного человека, у него есть время потерпеть.
Вам я написал это письмо просто потому, что очень дорожу вашим мнением, считаюсь с ним, а вас, Юрий Васильевич, еще люблю и как прозаика.
Август 1974 г. Виктор Петелин».