Мозаика
Шрифт:
– Ты можешь обойтись без своих советов, а просто сделать, о чём тебя просят?!
– Принесут закуску – налью.
Некоторое время они по-прежнему молча ели, теперь уже не глядя друг на друга. Каждый думал о чём-то своем, и по лицам было видно, что мысли их были невеселы.
– Ваши баклажаны и салаты, – прервал тишину официант. – Приятного аппетита.
Голубев налил в обе рюмки из пузатого графина и поднял свою.
– Лен, я…
– Не нужно ничего говорить, – остановила его Елена Никитична. – Уезжаешь – уезжай. И что уж тут говорить. Что ни скажи – все мимо кассы. Так что давай просто выпьем. За тебя! И за нас без тебя!
Они чокнулись и выпили,
– Знаешь, все-таки зря ты меня позвал. Не нужно было, – сказала Елена Никитична после некоторой паузы.
– Я это уже и сам понял. Но, пойми, мне представлялось, что всё будет по-другому. Да и не хотел тебя обидеть. А мне казалось, ты обидишься, если я вот так, ничего не сказав, уеду…
– Конечно, обиделась бы … Сильно. Но было бы легче. Это я сейчас понимаю, когда ты поступил так, как поступил. Что уж теперь, – ее голос стал тихим и печальным. – Я только теперь подумала, как жаль… Как жаль всего… Всего, что прожито и как прожито. Вот ты уезжаешь, подводишь черту, а значит можно подводить первые неутешительные итоги. А еще страшнее, что ты уезжаешь, а я остаюсь одна наедине с этими неутешительными итогами… Совсем одна…
– Но от моего присутствия тебе тоже было, прямо скажем, ни холодно, ни жарко… Мы ж с тобой всегда были, как кошка с собакой. Вспомни. Как мы умудрились пожениться, до сих пор ума не приложу. Молодые были… Так ведь еще продержались вместе какое-то время… Ой что было, как вспомню – так вздрогну, – Голубев засмеялся, но каким-то невеселым смехом. Елена Никитична тоже улыбнулась, хотя глаза ее остались полны тоски. – А теперь ты говоришь… Странно… Сколько раз в году мы виделись? И каждый раз ты нападала, заводилась с пол-оборота, а теперь говоришь – одна…
– Не надо, Дим. Забудь все, что я тут наплела. Напилась, вот и плету. Налей лучше еще…
– Может тебе больше не нужно?
– Ты меня пригласил в кафе не на пять минут посидеть, сам же сказал…
– Я и не отпираюсь. Не на пять минут. Так куда коней гнать? Поешь, вот, салат, баклажаны. Хочешь, я еще чего-нибудь закажу…
– Не нужно ничего… – она печально выдохнула, – ничего уже ненужно.
Елена Никитична неохотно возила вилкой в салате. Она смотрела в тарелку, опустив голову, так, что Голубев видел только разделенные надвое вьющиеся волосы, ярко коричневые почти медные с черными корнями.
– Ты точно решил уехать? – спросила, не поднимая голову, она.
– Точно. Я и квартиру уже продал, я ж тебе говорил.
– Понятно, – сказала Елена Никитична и вздохнула.
Потом она внезапно подняла голову, налила себе водки и выпила. Дмитрий Васильевич не стал ее останавливать. Он даже не стал ничего говорить. А Елена Никитична снова опустила голову над тарелкой. И через некоторое время на салат стали падать слезы. Они оба молчали, и только Елена Никитична иногда шмыгала носом.
– Знаешь, я хочу тебя попросить… – сказала она сквозь слёзы.
– Слушаю…
– Оставь мне своего кота…
– Зачем тебе мой кот? Ты же его никогда не любила…
– Это он тебе рассказывал? – усмехнулась она. – Не любила… Откуда тебе знать, кого я любила, а кого не любила… Откуда тебе, Дима, знать…
– Извини, но я его пообещал соседям. Если они не возьмут – я тебе его занесу…
– Нет, Дима, не нужно. Не хочу я тебя больше видеть. Не могу…
– Всё, ты пьяна. Давай я тебя отведу домой… – Дмитрий Васильевич поднял руку.
– Официант, рассчитайте нас пожалуйста.
Официант довольно быстро принес счёт и, получив причитающееся
– Всё, вставай. Пойдем домой.
– Иди, я еще посижу, – сказала, не поднимая головы, Елена Никитична. – А ты иди.
– Ну, чего тебе здесь сидеть? Да ты ещё и пьяна… Вставай, говорю…
Елена Никитична подняла заплаканное лицо. Слезы скатывались по ее щекам и некоторое время оставались висеть капельками на подбородке.
– Дим, иди. Я сама доберусь, не волнуйся. Не настолько уж я пьяна. Иди. А я ещё немного посижу – когда ещё выдастся в «Уезде» посидеть вот так, не спеша… Иди. Удачи тебе и всех благ…
Слезы катились по её лицу. Дмитрий Васильевич стоял, не зная, что сказать. Он снял с вешалки свой плащ, перекинул его через руку, подошел к Елене Никитичне, положил руку на её плечо, сжал его и быстро, не оглядываясь, вышел из кафе.
Зима
Зима, как и обычно в этих краях, была раскисшей. Неуклюжие, неловкие морозы, робкий, неуверенный снег, сменяющиеся противной сыростью оттепели, как неминуемой расплатой за отсутствие воли и настойчивости у холодов. А потом снова прихватывающие морозцы и следующее буквально по пятам потепление. Привычно и противно. На неочищенных тротуарах лежало рыхлое и скользкое мокрое месиво, еще вчера бывшее каким-никаким снегом. И люди, бегущие каждый по своим делам, смотрящие себе под ноги и расплескивающие в стороны при каждом шаге брызги полуоттаявшей снежной жижи, мечтали только хоть о какой-то погодной определенности: мороз так мороз, тепло так тепло.
Одна из аптек сети «Здоровье для всех» располагалась в некогда угловой квартире первого этажа пятиэтажного дома, стоявшего на пересечении второстепенных переулков. Близость к значимым улицам города никак не отражалось на состоянии этих переулков: чистили их чрезвычайно редко, а когда очередь все же добиралась и до них, это предвещало, по приметам живущего в округе населения, лишь скорые и обильные снегопады. В доме, где располагалась аптека, имелся цокольный этаж, окна которого наполовину выглядывали над плоскостью тротуара, словно чьи-то испуганные, но любопытные глаза, наблюдающие из своего убежища. Цокольный этаж так же, как и первый, был некогда расселен, и в нем теперь располагался то ли склад, то ли офис. Что там находилось, доподлинно не знал никто, так как вывески там не было никогда. Но как делали ремонт – окрестные жители видели, да и припаркованные рядом машины – тоже наблюдали ежедневно. Хозяева, делавшие ремонт цокольного этажа, оштукатурили и покрасили, как водится, фасад лишь вокруг своего помещения, так что угол дома стал напоминать нос некоего корабля: острый и с четко очерченной красной ватерлинией.
Хозяева же аптеки, выкупив квартиру, разумеется, сделали отдельный вход, расширив проем углового окна и пристроив лестницу с площадкой, опирающейся на металлические трубы-подпорки. Теперь вместо окна была металлопластиковая дверь. Над дверью располагалась вывеска, на которой красными буквами значилось «Здоровье для всех» и рядом изображение чаши, оплетенной змеей, в зеленых тонах. По вечерам изображение змеи с чашей и слово «Здоровье» по каким-то техническим причинам не подсвечивалось, причем уже давно, так что местные жители с наступлением темноты на углу пятиэтажного дома привыкли видеть надпись «для всех». Кстати поэтому, какой-то местный остроумец, судя по всему, еще и любитель Конан Дойля, окрестил аптеку «Кровавая надпись». Так это название в округе и прижилось. Лестницу и площадку, ведущие к входу аптеки, облицевали по каким-то соображениям серой глянцевой плиткой. Может из экономии, а может и вообще без соображений. Зимой плитка становилась похожей на каток, заставляя посетителей мобилизовать все пошатнувшиеся от болезни силы и мужество. Поручни же были сделаны только с одной стороны лестницы, поэтому вежливые, а может и просто опасливые люди, вскарабкивающиеся по скользким ступенькам за спасительными медикаментами и уже спускающиеся с заветными таблетками и пузырьками, четко соблюдали очередность подъема и спуска, учтиво пропуская друг друга.