Мышеловка
Шрифт:
Странно, но, думая о Девушке-Ночь, я почему-то перестал ощущать ее реальность, и она вновь стала для меня легендой, вымыслом. Но ведь я был с ней и провел одни из самых счастливейших часов в своей жизни! Что происходит? Отчего она исчезает из моего сознания, как воплощение земной и небесной Любви? И вот я уже отзываюсь о ней пренебрежительно, шучу, как примитивный пошляк, словно бы речь идет о той же Жанночке, а не о чудесном явлении, которое коснулось меня.
Может быть, мне больше никогда в жизни не удастся достичь того состояния божественного восторга, в которое ввела меня Девушка-Ночь? И которое есть зыбкая грань между оживающей душой и умирающим телом…
Мы шли вместе с Комочковым к озеру, и я вспомнил то, о чем хотел спросить его в последнее время — о жене Барсукова.
— Слушай, монстр, давно это у тебя продолжается с Машей?
— Месяцев пять, — беззаботно отозвался он, насвистывая какую-то мелодию.
— У меня это в голове не укладывается.
— Странно. Вроде бы там достаточно свободного места.
— Он еще и острит! Как ты, олух, решился на такое? У них же трое детей, семья…
— Ну и что? Теперь, значит, ее нельзя считать женщиной? А может быть, она не любит Сеню? Подумай об этом, моралист из аббатства.
Я подумал. Но все равно не мог понять, что происходит. Какое-то огненное колесо катится на всех нас, готовое раздавить в лепешку. Я всегда считал Барсуковых идеальной парой. Или они делали вид? Или я слеп?
— Так у вас это серьезно? — спросил я с последней надеждой.
Комочков как-то тяжело вздохнул.
— Не знаю, Вадим. Не хочется об этом думать. Маша считает, что да. Она была бы даже не прочь развестись с Сеней. Он, кстати, пока ни о чем не догадывается.
— Вот именно — пока. А когда узнает… Он тебя убьет. Или Машу. А еще лучше замочит вас обоих.
— Чего уж мелочиться? Тогда и себя, и всех родственников… Видишь ли, я все равно не смогу связать свою судьбу с Машей, даже если она уйдет от Барсукова. Потому что… Только ты никому не проболтайся. Потому что через три месяца я сам… женюсь. Вот так-то… И не пялься на меня, как на таракана, все мужчины рано или поздно заводят семью. Пришел и мой черед.
— На ком же ты остановил свой выбор?
— Ну… есть там одна. Позже узнаете. Не бойся, все будете гулять на свадьбе.
— Чтоб тебе в будущем рогоносцем стать!
— Спасибо. Сие все равно неизбежно, так что я отношусь к этому с каменным спокойствием Командора.
— Да он-то вроде бы наоборот. За вдовицей и после смерти подглядывал.
— Ну и дурак! Смотри, а наши-то на бережку загорают…
Мы подошли к озеру. На травке лежал Марков, а по обе стороны от него Милена и Ксения. И зачем мы сюда приперлись?
— Эй! — крикнул я им. — Кто хочет сходить на кладбище?
— Катись отсюда, — повернула ко мне свое лицо Милена.
— Грубишь, ласточка. Я тебе там свежую могилку приготовил.
— Я, пожалуй, пойду гляну, — сказал Марков и одним прыжком вскочил на ноги. Стал натягивать джинсы.
— И я с вами! — поднялась Ксения.
— Милена, почки простудишь, шла бы ты домой, — посоветовал я жене. Но она ничего не ответила, перевернувшись на живот. «Ну совсем от рук отбилась», — подумал я с сожалением.
Перед входом на кладбище мы остановились около двух молебных домов: церковью и «айсбергом» Монка. Двери обоих были отворены, словно приглашая ступить внутрь.
— Ну что, ребятки, кто — куда? — спросил Марков.
Мы с ним пошли направо, в храм, а Комочков и Ксения изъявили желание послушать диковинного корейского проповедника. Словно мало им подобных сект в Москве. К нашему удивлению, в церкви никого не было. Кроме Аленушки, которая, стоя на коленях, молилась перед образом Божьей Матери. О чем она испрашивала Ее, это невинное дитя? Услышав наши шаги, девочка повернула голову, посмотрела с забавной строгостью и приложила пальчик к губам. Но мы и не собирались шуметь, прыгать или громко восторгаться, как иностранные туристы. Мы встали там, где нам указал Бог, и каждый остался наедине с Ним. Душа человеческая подобна Его телу, она так же загрязняется за день, месяцы, годы, что требует очищения, омовения светлым Духом. И где же это возможно, как не в церкви? Я молил Господа простить мне мои грехи, которых накопилось так много, что они покрывали меня, будто чешуей. Я часто нарушал заповеди Божии, порой и не задумываясь о том. Я лгал, прелюбодействовал, сквернословил, пил, забывал о посте и молитвах, да и многое другое. Только еще никого не убил. Но, может быть, и это — впереди? Как знать. Но если придется вступиться за Аленушку, которой будет угрожать смертельная опасность, разве не вправе я поднять меч на злодея? Я знал, что сделаю это. И буду убивать, обратившись из мирянина в воина, чтобы защитить и ее и веру. Сам Господь призовет меня взять в руки оружие, поскольку и Он был не только милосердным, призывающим любить врагов своих, но и правосудно карающим, принесшим меч. Ведь и в Евангелии сказано: «Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его — как солнце, сияющее в силе своей». Эти слова прозвучали в моем сознании внезапно, я не мог помнить их… Мне показалось, что их прошептал тихо прошедший мимо меня отец Владимир, который услышал мои мысли. Он обернулся, кротко и ласково взглянув на меня, а печальные глаза его словно предупреждали о надвигающейся беде. Она уже здесь, в Полынье, он знал это. Я продолжал молиться: о спасении своей души, о родителях, жене, близких, тех, кто уже умер… И чувствовал себя все крепче и сильнее, как бы освобождаясь от этой налипшей чешуи, которая незаметно способна изменить человека так, что он превратится в мутанта. И вернуться в человеческий облик ему будет уже невозможно…
Когда я вышел из храма на солнечный свет, Марков поджидал меня возле изгороди.
— Кто тот прелестный ребенок? — спросил он задумчиво.
— А это Аленушка, дочь священника, — ответил я. И почему-то добавил: — Последняя надежда Полыньи.
— Да… В Москве таких детей уж и не сыщешь…
— Далась тебе эта Москва, чтоб она провалилась. Это и вообще-то не город, а средоточие всего мирового зла. Не знаю, почему уж так получилось. Наверное, на то есть свои причины, которые нам неведомы…
Вскоре из соседнего «айсберга» выскочили возбужденные, веселые Николай и Ксения.
— Что вы там, хиханьку ловили, у Монка? — спросил Марков.
— А ты зайди, сам узнаешь, — потешался Комочков. — Какие узоры плетет! Долдонит без умолку, как попугай.
— Призывал какую-то Гранулу на церковь, священника и всех тех, кто будет туда ходить, — засмеялась Ксения. — Значит, и на ваши головы тоже. Я знаю, сухой спирт бывает в гранулах. Что он имел в виду?
— На его языке Гранула означает смерть, — вспомнил я, и веселящиеся как-то сразу попритихли.
Наступило молчание. Даже солнце вдруг скрылось за тучей и все вокруг посерело.
— Чего-то он раздухарился, Монк ваш, — нарушил тишину Марков. — Дать ему, что ли, по лбу?
— Не все так просто, — пояснил я. — За Монком стоит Намцевич. А у того вооруженная охрана. А мы все здесь — в западне. Вот так-то, мой бравый капитан. И еще неизвестно, что нас ожидает впереди.
— Ну, привез в миленькое местечко, — сказала Ксения. — Ладно, пошли на кладбище, будем готовиться к смерти.
Зря, конечно, она так сказала… Существует теория, что не только произнесенное слово, но даже мелькнувшая мысль рано или поздно материализуется — и бьет по тебе бумерангом. И вообще, все, что не имеет физического тела, никуда не исчезает, а заполняет окружающее нас пространство. Вселенную, космос. И я был уверен, что так оно и есть.