На безымянной высоте
Шрифт:
Когда Марек вынес наконец из погреба наполненные канистры, Михаил крикнул Малахову сверху:
— Коля, отнеси в расположение, только смотри донеси — не расплещи! А я тут еще задержусь... Так что за разговор? — спросил он пана Марека, присаживаясь наконец на крепкий старинный стул в горнице.
— Помнишь, я говорил тебе про ребят, про власовцев?
* * *
Немецкий снайпер капитан Рихард Кремер с интересом наблюдал в оптический прицел, как Малахов нес канистры с самогоном. Вот он остановился, будто бы отдохнуть, огляделся по сторонам, отвинтил колпачок, налил, выпил, снова огляделся по сторонам, утерся рукавом... В прицел было видно его довольное лицо. Наконец он пошел дальше. Но нет, снова остановился, налил уже из другой канистры... Снова выпил, и снова, видно по лицу, понравилось.
Снайпер засмеялся, обращаясь к напарнику:
— Курт, посмотри на этого русского парнишку! Совсем молодой, по возрасту — наш гитлерюгенд... Вспомнил его? Это он отплясывал на бруствере русских окопов в офицерской фуражке!
— У меня сын в его возрасте, — сказал Курт. — Мне почему-то таких всегда жалко. Может, потому что они сверстники? Ты хочешь его убить или просто поиздеваться?
— Пока не знаю. Тоже жалко стало... Знаешь, война идет к концу не потому, что кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает, а потому, что все от нее устали. Уже не важно, кто ее выиграл. Скорее бы только все кончилось... И особенно обидно гибнуть под самый конец... Нет, если бы все эти политики и генералы, все, кто ее затеял, кто послал нас убивать друг друга — наши, русские, англичане, американцы — здесь собрались, я бы с удовольствием их всех пощелкал. А этого парня мне жалко. Как и русскую девушку-снайпера, которая на меня охотится... Поэтому я просто с ним поиграю. Как кошка с мышкой...
Он приложился к прицелу. И выстрелил. Пуля пробила канистру. Малахов вздрогнул, охнул, сел на дорогу, растерянно огляделся. Раздался второй выстрел. Пуля пробила вторую канистру.
Немцы хохотали, глядя в прицел и бинокль на его лицо. Малахов бежал, неуклюже виляя из стороны в сторону, спиртное лилось из пулевых отверстий в канистрах, его лицо заливал пот... Наконец бедолага остановился, поставил канистры на землю. Обернулся, погрозил кулаком:
— Ну, падла, я до тебя еще доберусь... Я тебя, козла, урою...
* * *
— Ну так где твои власовцы? — спросил Михаил. — И почему они до сих пор к тебе ходят?
— Ева меня тоже за них ругала... Я всем наливаю, отвечаю каждому, кто мне заплатит. Тушенкой там или хлебом. А больше ничем не интересуюсь, так жить спокойнее. Может, говоришь, и немцы заходят переодетые? Может, и заходят. Откуда мне знать... И что им с меня взять? Разве что только самогонка моя всем и интересна...
Михаил промолчал. Отодвинул тарелку, пристально посмотрел на хозяина.
— Что-то ты недоговариваешь... — Он посмотрел на хозяина с прищуром.
— Говори все, Марек, — сурово сказала Ева. — Миша хороший человек, вон нам крышу и забор починил, хотя мы не просили.
— Ладно... — Марек крякнул и налил себе полный стакан. Залпом выпил и снова крякнул, провел по усам, не закусывая. — Еще никому не признавался, а тебе скажу, может, что посоветуешь... Русский я. Понял?
Он произнес это с тем же польским акцентом.
— Я вообще-то догадывался, — признался Михаил. — Ну и как ты сюда попал?
— Сначала скажу откуда. Чтоб было понятнее. Зовут меня Маркел Андронов, родом из Тамбовской губернии. Воевал тут в двадцатом в Красной Армии у Тухачевского и в плен попал под Белостоком, когда поляки нас окружили и погнали. А как узнал из писем, что мою Спиридоновку тот же Тухачевский в кровище утопил, возвращаться не захотелось. Хотя нас, пленных, тогда обменивали и я под этот самый обмен попал... Лучше, думаю, здесь останусь, хотя в плену очень несладко было. Издевались над нами как хотели... Ну, словом, выручил меня и других наших пленных ее родитель, — он кивнул на Еву, — Ежи Каменецкий. На свой хутор взял батрачить, тут я и прижился. Кормил нас хорошо, обращался тоже, ну и мы с его дочкой как-то полюбились на сеновале.
— Да будет тебе, охальник! — шутливо замахнулась на него Ева.
— Забрюхатела она, одним словом, родитель ее меня ремнем отходил, неделю ни сесть, ни встать, да делать нечего. Надо жениться. Принял их католичество — и под венец в тот же костел. Значит, поженились мы с ней, а как родители померли, сам паном здесь стал. Пан Марек, иначе не величают... А ее русскому выучил.
— Ну и как оно — паном быть? — спросил Михаил.
— По-разному.
— Батраков эксплуатировал? Это не я, заметь, это тебя в органах спросят.
Пан Марек только махнул рукой:
— Всяко бывало. И вот теперь сижу и не знаю, чего дальше ждать, куда подаваться. В сороковом советские сюда пришли, вроде нас не тронули. Не до того им было... А может, не успели. Хотя в Сибирь много народа выслали... А теперь сижу тут и не знаю: кого больше опасаться — немцев или русских. Может, подскажешь?
— Ты об этом никому больше не говорил? — насупился Михаил.
— Только тебе, Миша, одному как на духу... — прижал руки к груди бывший красноармеец Маркел Андронов, ныне пан Марек.
— Вот и не говори никому, — наказал Михаил. — Но ждать, пока тебя расколют, тоже не стоит. У нас органы из-под земли достанут кого им надо... Я бы на твоем месте постарался их упредить. В смысле явился бы с чистосердечным признанием... Но чтоб и не с пустыми руками, ты понял?
— Вот я им, этим ребятам, тем, кто власовцы, то же самое сказал, слово в слово! — обрадовался хозяин, переглянувшись с женой. — Так сколько? Бочку сливовицы прикатить? У меня в погребе стоит такая, еще до войны припрятана, на двадцать ведер.
Михаил только поморщился:
— Это они сами у тебя найдут и реквизируют... Стакан у него уже был наполовину пустой. Пан Марек усмехнулся, заметив это. А Михаил продолжал:
— Еще раз спрашиваю: где твои власовцы? Мне не скажешь, Шульгину придется отвечать. А у него заговоришь по-другому... Так где и чего они хотят?
— Жить хотят, Миша... Чего все люди, особенно в их возрасте, хотят? Особенно в конце войны?
— Как знаешь... Только Шульгин все равно тебя и их под землей найдет, — заверил Михаил. — Часто к тебе эти власовцы наведываются?