На круги своя
Шрифт:
— За этими событиями стоите вы, я уверенна.
— Как вы можете так думать! — возмутился он. — Иван Ильич взял меня на работу прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду против него.
— Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь
Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:
— Ворон ворону глаз не выклюет. Мы — свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор. А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно — тоже скажу. Прорвемся, а? — и он заговорщицки подмигнул.
А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — наглое, лживо-доверительное шептание.
Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому, теперь как ни в чем не бывало, звонившему мне.
— Алло! Почему вы молчите? — вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия титовича.
— Да, это я дала объявление, — гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило.
— Что вы, ей-богу, цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.
— А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы — свои люди.
— У вас уйма родственников, не пропадете! — все с тем же оптимизмом хохотнул он.
— Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!
— Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, — он засопел, хрюкнул, изображая смешок. — Вам еще замуж можно.
— Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?
— Да, боже мой! Спрашивайте — отвечаем! Хотя, — он замялся, подыскивая слова, — это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…
Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:
— Вы знаете, что такое возмездие?
— Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами — все хотят жить, — он раскатисто, не сдерживаясь, рассмеялся. — Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них наказывает. Ха-ха-ха! — дребезжала трубка. — Чудес не бывает!
Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю:
— Не обо мне речь. Слушайте внимательно. На днях директор скажет, что больше не нуждается в ваших услугах. Вам ничего другого не останется, как только обратиться за бюллетенем. Сидя дома, отвечая на телефонные звонки, вы будете изображать искаженную после инсульта речь. Но все будут знать, что вы просто получили по морде. Предатели никому не нужны… — в трубке пульсировала тишина.
— Вы слышите меня? — спросила я.
— Слышу. Это интересно, продолжайте, пожалуйста. Да вы, я вижу,— затейница!
— Так вот, — сказала я, не обращая внимания на его выпад. — На ваше место уже приглашен человек, которого вы, как и меня, убрали с работы. Не знаю, кому в вашем воображении была угрозой я, он, другие… Теперь он, — я назвала фамилию, — вернется, и будет занимать вашу должность.
В трубке послышался гадкий смешок:
— Вы тоже планируете вернуться, занять ту должность, о которой так сладко мечтали?
— О себе я ничего не знаю, — перевела дыхание я. — А вот о вас могу еще добавить, — зеленый огонь, рождающийся в моих глазах, метался сплошной пеленой, застил взор, обжигал лицо, палил губы. Лучше бы он достал до моего собеседника, чтобы тот не чувствовал себя так прекрасно:
— Извольте! — паясничал мой враг.
— Что вас интересует? — прохрипела я.
— Ну, опалу вы уже предрекли. За этим обычно следует забвение, прозябание, жалкое существование, вот как у вас, например, а затем… Я переживу вас? Вы хоть и моложе, но ведь давно уже не у дел, а это здорово подрывает силы. Пора-а вам, голуба моя, засиделись на белом свете без толку-то! Успейте только, сделайте милость, квартиру мне продать.
Нет, я не хотела произносить слова правды, которая уже пульсировала в зеленом огне и смутно осознавалась мной, как будто в памяти прокручивался фильм, давно виденный и оттого плохо запомнившийся. Я вспомнила Дана, который вдруг возник с долларами и выбил меня из режима сопротивления рвущимся наружу словам. Но Дан не дразнил меня, скорее, наоборот. А этот! Стоит ли ради него насиловать себя, сдерживать? Пусть рвется из меня скрытое знание, пусть струится наружу непонятно откуда берущаяся правда.
— Не сравнивайте себя со мной, я ничего о себе не знаю. А вот своих близких вы переживете. Впрочем, и вам жить осталось не более года, так что моя квартира вам не понадобится. Это и называется возмездием! — я швырнула трубку.
Из потрескавшихся губ сочилась кровь, лоб покрывала горячая испарина, щеки пылали. Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Мне хватило бы и десяти минут, чтобы восстановить нормальное состояние. Но телефон зазвонил снова. Из поднятой трубки летели вопросы:
— Вот та-ак со мной будет, да? А директор? Он не меньше меня виноват в вашей гибели. Знайте же, что он… — не дослушав, я закричала в трубку:
— Заткнитесь! Что будет с ним, я расскажу ему! — и резко нажала на рычаг.
Я боялась новых звонков, и поэтому выдернула шнур из розетки.
Долгая прогулка по весеннему скверу успокоила меня. Я плакала, стоя у вечного огня, плакала о том, что огонь этот на самом деле оказался не вечным и вот уже несколько лет не горел, и беспризорники засыпали его листвой и камнями. Плакала о том, что память — увы! — еще менее долговечна, чем этот огонь, и ею манипулируют в угоду временщикам. Препарируя историю, нам преподносят то, что выгодно им. Плакала, читая гордые стихи у памятника Славы: «Никто не забыт…» Когда-то я чувствовала эти слова каждым своим нервом. А теперь понимала, что память о любом событии умирает вместе с его последним очевидцем. Вот не станет моих родителей, и некому будет рассказывать о войне, потерях, похоронках, расстрелах, — и моя память станет слабеть с каждым днем, пока не иссякнет. А пересказанное мною воспоминания родителей уже будут звучать как легенда, выдумка, приключения абстрактных героев, и перестанут волновать слушателей, потому что им трудно будет представить то время и те события по моим словам. И не станет памяти о том, как жили, боролись и умирали гордые и сильные наши отцы и деды. Как нет ее о тех, кто не пожалел себя для спасения веры предков в годы Смутного времени, кто не позволил бросить землю нашу и наш народ под пяту римского католичества при сумасшедшем Павле I. Остались символы — Минин, Пожарский, а героев, покончивших с пагубой, незримых и многочисленных, история не сохранила. Я подумала, что устная традиция наиболее полно передала нам эстафету событий только в Библии. Но и там, и там… тоже все преломляется через интересы распорядителей времен.