На круги своя
Шрифт:
Что значила я для этого человека, и те пятьдесят долларов, которые достались ему от моей беспечности, рассеянности, затравленности, и удрученности? Посмотрев на себя его глазами, я увидела смешную и жалкую, нелепую женщину, пытающуюся вырвать крохи, небрежно подброшенные ему судьбой. Он в них не нуждался, но так забавно было наблюдать, как упорно она настаивала на своем, как отчаянно прыгала, пытаясь дотянуться до этих копеек. Просто умора, как безоглядно она растрачивала силы на дело для нее безнадежное.
И вновь я смотрела на мир своими глазами. Я знала цену себе, этому парню и его благополучию. Все знала, но ничего изменить не могла. А знание не вмещается в человеке, когда его много для него одного, когда досталось оно мучительно, быть может, ценой жизни, а остается невостребованным людьми. Оно выплескивается наружу редко контролируемой энергией, быть может, странно посверкивающей в уставшем взгляде.
Дан почувствовал тот взгляд и обернулся. Придерживая ручку коляски, начал приближаться ко мне, вот он подошел на шаг, на два. И вдруг меня озарило невероятное знание следующего момента, страшная правда о том, что сейчас произойдет! Намереваясь сказать безобидное, что могло бы примирить меня с моей потерей: «Дан, этот случай, — всего лишь мираж твоей силы. Все пройдет, и ты будешь жальче меня в тысячу раз, потому что ты — ничто». Намереваясь сказать только это, я, пронзенная открывшейся правдой, пятилась, отступала назад и молчала.
Лишь хватала ртом воздух, с усилием заглатывала его, стараясь не выпустить рвущиеся наружу слова, совсем не те, которые бились в сознании, а другие: слова-пророчество, слова-приговор. Что было бы, если бы я их не произнесла? Или все предопределено?
А он медленно, шаг за шагом наступал на меня.
От усилий, которыми я старалась унять свою стихию — непонятной природы и предназначения, — появились рези в глазах, перешедшие в жжение. Более того — я почувствовала, что огонь не только жжет глаза, но полыхает там зеленым светом и, выплескиваясь, устремляется на Дана. На мгновение Дан замер с неподдельным недоумением на лице. Затем свободной рукой начал торопливо рыться по карманам. Эта перемена в нем сбила меня с толку, и мои усилия, затрачиваемые на обуздание внутренних бурь, невольно ослабли, я не смогла совладать с ними. А уста, высвободившись из-под контроля, уже произносили фразы, неконтролируемые сознанием:
— Возмездие! Боже мой… Твоя судьба могла быть совсем иной…
Слова выливались из горла еще и тогда, когда он подал мне скомканную пятидесятидолларовую купюру. Знал! Еще вчера знал, что Славик отдал свою «долю» украденных у меня денег, но не вышел следом за ним, не сделал то же самое.
Уже видя, что происходит, я закричала:
— Нет! Отойди от меня! Поздно, ничего не изменить. Отойди, здесь опасно-о…
Но он не двигался, стоял, с растерянным видом протягивая ко мне руку. И вдруг огромные сосульки, сорвавшиеся с фриза здания одной глыбой, врезались в детскую коляску. И тотчас от нее остался только изломанный каркас и разлетевшиеся в стороны колеса. Коляска, рывком отброшенная от Дана, дернула его за руку и он, потеряв равновесие, покачнулся назад, балансируя на пятках. Затем по инерции подался вперед и, споткнувшись о груду льда, похоронившую его детей, упал на нее ничком. Одну руку он подмял под себя, а вторую, в которой были зажаты доллары, отбросил далеко от себя. Последняя сосулька, зацепившаяся за балкон и немного задержавшаяся там, обрушилась на его спину, словно мечом рассекая одежды, мышцы и кости.
Мое: «Отойди от меня!» — слилось с воем несчастной матери. Она выла без слов, упав на землю и колотя вокруг себя маленькими кулачками, до крови израненными об осколки разлетевшегося льда.
Прохожие быстро окружили место трагедии. Возникали и гасли короткие диалоги:
— Что произошло?
— Лед с крыши…
— Когда, наконец, в городе появится власть?
— Какой ужас!
Первыми пришли в себя студенты-медики, и бросились к женщине. Машина «скорой помощи» появилась почти тотчас же. Дан вырывался от врачей и, находясь в шоке, кричал:
— Не хочу! Не хочу жить!
На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, забыв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.
Соседка тронула меня за плечо:
— Что здесь произошло? Говорят, погибло трое людей?
— Двое, — зачем-то уточнила я. — Третьего только покалечило. — А потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: — У него поврежден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…
— А кто та женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.
— Жена, — я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. — Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание мира навсегда покинуло ее.
— Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, — полюбопытствовала соседка.
— Я знаю, что такое возмездие. Оно всегда огромнее греха.
— Как странно… Я не понимаю вас.
— Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?
Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести, оставаясь невредимым, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным слоем. Сознание работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя его и накапливая в ячейках памяти.
9. Предсказание
Прошло время, и передо мной снова встал вопрос — на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила — растрачена, а воля — истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия «раздолбала» меня окончательно.
Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, — шептал внутренний голос.
После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в меньшую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.
На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.
— Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, — сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. — Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.
— Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.
— Оставлю ее дочери! — сообщил бодренький голосок.
Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллективом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он — человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг старого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала: