На все четыре стороны
Шрифт:
Она уперлась рукой в раму небольшого окошечка и нажала. Окошечко приподнялось, Алена посмотрела в него и снова встретилась взглядом с луной. Минет нетерпеливо подпрыгнула, пролетела сквозь окно, на миг застыла на гребне крыши классическим черным, изогнутым силуэтом и исчезла. Низкий страстный мяв приветствовал ее появление — и все стихло, только ветер шелестел в листве.
Луна требовательно смотрела на Алену, словно чего-то ждала. Или куда-то звала?
— Надеюсь, ты не думаешь, что я вылезу на крышу, как Минет? — проворчала наша героиня. И, минутку поколебавшись, закрыть люк или
Алена легла, но тотчас почувствовала, что не заснет, пока комнату наполняет этот призрачный туман.
Надо бы задернуть шторы… Правда, тогда придется закрыть окно. Будет душно, и она опять же не уснет, потому что не выносит духоты. А может быть, как-нибудь удастся исхитриться и закрыть шторы при открытом окне?
Алена снова встала, снова приблизилась к окну… Шаркающие, неровные шаги донеслись снизу, и она осторожно раздвинула планочки жалюзи. И с трудом подавила желание осенить себя крестным знамением: странное белое пятно плыло над тротуаром, но не ровно, а моталось из стороны в сторону, совершая какие-то беспорядочные и в то же время ритмичные движения. С ума сойти — пятно двигалось в ритме аргентинского танго: медленно, быстро-быстро, медленно, быстро-быстро… Спустя несколько мгновений Алена поняла, что пятно — это всего лишь рубашка человека, который почему-то мечется из стороны в сторону, словно и в самом деле танцует танго. При лунном свете рубашка казалась белизны потусторонней, именно что призрачной, а лицо незнакомца было скрыто полями черной шляпы.., шляпы типа «стетсон».
Что за наваждение?! Что за ритуальные танцы «стетсонов» вершатся вокруг писательницы Алены Дмитриевой?!
Сначала — трое в Париже, теперь — в Туре, уже четвертый…
Может быть, это бред? Лунный бред?
Она опустила жалюзи, одним прыжком вернулась на кровать, отвернулась к стене, достала из-под подушки спасительные восковые затыкалочки, которые обеспечивали спокойный сон, но о которых Алена периодически забывала, с силой воткнула их в уши, зажмурилась изо всех сил и даже заслонила глаза ладонями.
Мало было шансов заснуть, практически никаких — так панически колотилось сердце, так бурно толклись в голове мысли… Однако она уснула мгновенно и утром проснулась только после того, как Марина начала панически колотиться в ее дверь и кричать, что все готовы, до выезда осталось пять минут.
Морис был известен своей несусветной пунктуальностью, и Алена уже смирилась с мыслью, что либо вынуждена будет ехать неумытая и неодетая, либо останется одна в этом кукольном домике. Однако тут Сильви обнаружила пропажу Минет и отказывалась ехать до тех пор, пока кошка не найдется.
— Вроде бы я закрывала это окно на крышу? — бормотала она, всплескивая руками. — Или только хотела закрыть, да забыла, и она убежала?
Морис злился на задержку, Марина выражала сочувствие, Лизонька носилась по всему дому, как оглашенная, крича:
— Минет, Минет!
Подлинная виновница всего этого переполоха воровато приняла душ, замотала бинтом колено, порадовавшись тому, что опухоль уже сошла,
Дом заперли, проверив, надежно ли перекрыты все пути, ведущие на запрещенную крышу, погрузились в «Рено», прихватив в качестве подарка хозяевам карнавала три бутылки коллекционного «Вуврэ» урожая 1975 года, и поехали на бал-маскарад. Причем о том, что Марина забыла надеть свой костюм боярышни, Морис — монаха-капуцина, Сильви — бургундской крестьянки, а Лизочка — Красной Шапочки, вспомнили, только когда пропилили сорок километров от Тура и приблизились к распахнутым воротам сельского шато, во дворе которого пестрело дивное смешение красок, эпох и стилей.
— Мы чужие на этом празднике жизни! — процитировала Марина в собственном переводе на французский.
— Во всем виновата Минет! — тяжело вздохнула Сильви.
— Во всем виновата ты! — сурово констатировал Морис. — Это ты забыла закрыть окно!
— Во всем виновата Лизка, — сказала добродушная Марина. — Это она вчера задурила голову Сильви.
А та, которая истинно была виновата во всем, скромно улыбнулась и пробормотала:
— Ну, может, все, что ни делается, делается к лучшему.
Поболтав еще немного, камера угомонилась. Малгожата весело, очаровательно упросила мою соседку по нарам перебраться на другое место, и та не смогла ей отказать. Я хотела вернуть камизэльку, но Малгожата воспротивилась:
— Мне и так бардзо гаронце, очень жарко. А ты, я вижу, хвораешь? Это плохо… Но придется набраться сил.
— Для чего? — спросила я.
Мы лежали рядышком и разговаривали тихо-тихо, чтобы не потревожить спящих. Мы называли друг друга на «ты» с такой естественностью, словно были знакомы всю жизнь.
— Чур, я первая спрошу, — шепнула Малгожата. — Ты что подумала, когда меня увидела? Только правду говори!
Меня почему-то обрадовала эта мысль.
— Правду? — спросила я. — Хорошо, будет тебе правда. Я подумала, что ты провокаторша.
— Ну? — усмехнулась она. — Вот оно как… И что ж ты сделала бы? Выдала бы меня?
До той минуты я не знала ответа на этот вопрос. Теперь вдруг он явился ко мне:
— Нет, не выдала бы. Я бы с тобой поговорила. Я бы убедила тебя, что грех иудин нельзя на душу брать. Наверное, лучше убить, чем предать.
— Да нет, не лучше, — вздохнула Малгожата. — Лучше уж вовсе не грешить, но это лишь для таких светлых, ангельских душенек, как твоя. А мне гореть в огне… Я даже и сейчас слышу кипенье смолы и треск адских дров! Потому что я — конечно, ты совершенно правильно угадала! — провокаторша красных панов.
— Что?! — попыталась воскликнуть я изумленно, недоверчиво, но звук застрял у меня в горле, вернее, поперек его. Я почувствовала, что задыхаюсь. Я онемела!
— Ну что, теперь отринешь меня, говорить не станешь? Или крик поднимешь? Разбудишь всех, выдашь меня? — спросила Малгожата насмешливо.