Над уровнем моря

Чивилихин Владимир Алексеевич

– В суворовском. Они там какую-то тайную клятву дали,

под это дело разрезали шинель на восемьсот кусочков и всем училищем употребили.

– Врешь!
– восхитился Волосатик.

– Чтоб мне никогда в жизни не видать родной Можяйки!
– поклялся я. Спорим на "американку"!

Волосатик захохотал, и Конструктор тоже показал свои клыки - больше, наверно, оттого, что разобрало Волосатика. А тот запрокинулся назад, выставил бороду и, шевеля мохнатым кадыком, ржал, как сто жеребцов, стонал:

– Ох, пижоны! Ну и пижоны!..

А

Страшила смотрел на нас глазами шизика и ничего не понимал. Ясно, что он медленно, но верно балдел. Не глядя на нас, он вдруг встал и пошел, пошел так, что нам пришлось его догонять. Мне эта скорость была совсем ни к чему, потому что я зачем-to отобрал рюкзак у Конструктора. Пока мы сюда корячились, рюкзак потяжелел, и я сдуру сыграл в благородство. Твистовать могу часа два без перерыва, а вот пешком долго не выдерживаю. Пить еще сильнее захотелось - от того несчастного глотка, и от этого проклятого рюкзака, и от солнца, которое тут хоть и заходило иногда на отдых в жидкие тучки, все же было помощнее крымского, где мы с Бобом пляжничали в прошлом году.

Волосатик с Конструктором долго шли сзади, о чем-то говорили. А мне уже все на свете обрыдло. Но когда Волосатик обогнал меня, то даже не оглянулся, потянул коренником. Мы шли напрямик - по камням, траве и цапучим зарослям. Не понимаю, как я дожил до вечера. И еще меньше понимаю, на чем держался Страшила. Это сгоряча он понес по хребту, а потом всю дорогу садился, говорил, что ноги не тащат, но Волосатик поднимал его и подталкивал в спину. Конструктор, которому я всучил на последнем привале рюкзак, брел сзади, и я заметил, что он хромает, не стесняясь. Тухлые наши дела.

Темнело, когда мы решили заночевать у маленького болотца среди гор. Легли в сырую траву и пили, пока не забулькало в животах. Посидели на сухом, а Страшила даже лег и сразу уснул. Волосатик тоже лежал и был сумной, я его таким еще не видел. Кому-то надо было первому подняться за дровами, только не мне - у меня отнялись руки-ноги и от всего отключилась голова. Один Конструктор шевелился - осматривал и мыл свои белые ступни в болоте, кряхтел, стирал портянки.

– Значит, шинель съели?
– спросил он, заметив, что я за пим наблюдаю одним глазом.
– И ни один не подавился?

– Клянусь Юпитером, - тоскливо сказал я.

– Так прямо и съели?
– поднял голову Волосатик, хотя было видно, что ему плевать на эту трепотню.
– Без гарнира?

– Это еще что!
– Я решил еще попижонить и повесели гь в такой момент спутников.
– Они раз устроили амбрэ на весь пригород.

– Устроили что?
– равнодушно спросил Волосатик.

– Амбрэ. У них там мощное заведение общего пользования. Ну, выгребное, сообража? И вот один раз среди ночи оттуда все поплыло. По коридорам, по кабинетам, в спальни...

– М-м-м, - сказал Конструктор и задумался.
– А как же это они сделали?

– Да спустили туда полведра дрожжей.

– Сволочи!
– с нажимом произнес Волосатик, посмотрел на меня, и я почувствовал себя фигово.

Мое лицо загорелось, и

хорошо, что уже стемнело. Ну что я за человек, если вечно делаю не то? Зачем я про такое сейчас? Неужели я тоже этот, как его?.. Гриль?

7. АНДРЕЙ КРЫЛЕНКО, КОНСТРУКТОР

Так и не смог я здесь избавиться от своего душевного недомогания. Завод вошел в меня, как тяжелая неизлечимая болезнь, и совет секретаря горкома: отбросить все, забыть на время - невыполним.

Секретарь этот - полная неожиданность для меня. Раньше я был уверен, что партийные руководители, по крайней мере его ранга, уже не могут так просто многочисленные обязанности, очень далекие от задач исследования внутреннего мира обыкновенных людей, уже не позволяют им заниматься тем, что в принципе должно составлять суть их работы.

Я вошел в его просторный кабинет, испытывая возмущение и бессилие, горечь и обиду. Смирнов сразу же это заметил и обернулся против меня. Шутливо сказал:

– У вас, молодой человек, такое лицо, будто вы идете за собственным гробом. И людям с вами, наверно, неловко - это лицо обвиняет их в ваших мнимых несчастьях.

Он не все правильно угадал, но это неожиданное начало как-то оживило во мне надежду, что меня могут понять. К концу нашего долгого разговора Смирнов узнал, что я уже три года не отдыхал, спокойно и серьезно начал хвалить это озеро, куда он сам ездит почти каждый год. Он даже сказал, что лучшего места в Сибири нет.

Озеро и на самом деле великолепное. Тут я впервые в жизни увидел корону из трех радуг и поразился тому, что на нашей прокопченной земле еще есть такие райские краски. А однажды утром в прозрачной светлой воде заколыхалось отраженное облако, за ним, вроде бы в озерной глубине, едва угадывалось солнце, и, не знаю уж, по какой причине этот белый отсвет вдруг взялся цвести, словно слили со скалы бензин. Здешний воздух наделен особыми оптическими свойствами - иногда кажется, что до изумрудных лесов на том берегу можно добросить блесну.

Лесной инженер Симагин, с которым мы сейчас идем в горы, сказал, что надо поберечь эту благодать для людей, ее ничего не стоит за несколько лет переварить на целлюлозу. Я с ходу принял этого человека, и он меня тоже, что чрезвычайно удивительно - я не умею легко сходиться с людьми. Но в .наши дни инженер, мне кажется, прекрасно поймет инженера, независимо от того, в каких отраслях они работают, и между нами такое понимание установилось, хотя формально мы познакомились несколько позже, в горах.

На озере Симагин ошарашил меня своей бесцеремонностью. Забрал и начал сматывать мою снасть, коротко бросив, что где-то на гольцах погибает человек. Я понял, что тут нельзя рассусоливать. Молча отнес свое барахлишко в дом лесника, переобулся и пошел с ними. Только потом уж, в долине Кыги, Симагин поблагодарил меня, а я снова промолчал, шел, всем существом ощущая новизну и тревожность обстановки. Симагин добавил, что инженер уже не первый день без медицинской помощи и надо срочно тащить его из ущелья наверх, куда может приземлиться вертолет.