Над уровнем моря
Шрифт:
– Да, - я поднялся.
– Отрицаю.
– С этим товарищем, товарищи, мы поговорим отдельно, а сейчас перейдем к следующему...
Кое-как я досидел до конца, на душе было муторно. После собрания ребята осудили меня, называли карасем-идеалистом, упрекали в том, что я подвел начальника нашего сектора, которого мы все уважаем за порядочность и скромность. И только Игорь Никифоров поддержал меня:
– Андрюшка, я с тобой согласен. От принятия этих обязательств ничего не изменится. Но ты понимаешь - цифра нужна. По цифре мы выглядим хуже других цехов...
– Вот ты и стал цифрой, - буркнул я. А через несколько дней меня пригласили в партком, к самому Дзюбе. Когда я вошел, секретарь разгреб в обе стороны лежащие перед ним бумаги.
– Бунтуете?
– улыбнулся он.
– Вот тут еще один борец объявился...
Он порылся в бумагах, нашел какую-то запись. Я обратил внимание, что руки у него большие, как у слесаря.
– Ага, вот! Крыленко. Погодите-ка!
– Дзюба удивленно посмотрел на другую бумажку.
– Так это вы и есть?
– Крыленко - это я.
– Ну, рассказывайте.
– Секретарь строго взглянул на меня.
– Как все это произошло на собрании? Что у вас за особое мнение?
Безо всякого разгона я начал говорить о том, что мы принимаем стандартные обязательства много раз в год и всегда к каким-то датам или событиям. А если б не было этих событий, как бы мы работали? И несмотря на всеобщие обязательства по новой машине, допущено немало отступлений от проекта.
– Это мелочи, - сказал секретарь.
– Машина в основе получилась хорошая. И дело ведь не в том, чтобы в точности выполнить все записанное, а в том, чтобы стремиться к этому!
– Не согласен, - возразил я.
– Кроме того, я не считаю правильным подходить с шаблоном к разным категориям людей. По-моему, нельзя устраивать соревнование за звание ударников среди инженеров. В цехе, у станков другое дело, а у нас это чистой воды формализм.
– А почему вы противопоставляете инженеров рабочим? Я замолчал, не зная, что сказать в ответ на эту ерунду.
– Вы же коммунист!
– повысил тон Дзюба.
– Да, и этим все сказано!
– крикнул и я.
– И я прошу вас не преувеличивать, будто я кого-то кому-то противопоставляю. Давайте посмотрим реально, практически, как говорится, в масштабе один к одному. Вот я видел над кассой в кино красивую табличку под стеклом: "Ударник коммунистического труда". Объясните мне, что это значит? Если девушка в окошке быстро и вежливо продает билеты, при чем тут звание ударника коммунистического труда? Машина эти билеты может продавать быстрее и вежливее, но никто не вздумает ей присваивать какие-то звания.
– Вы опошляете...
– Нет, все мы совместно опошляем высокие слова и понятия!
– В окошке пока сидит человек, и вы забываете о моральном кодексе, протянул Дзюба.
– Но я не могу быть порядочным человеком по регламенту или обязательству! Понимаете, я коммунист. Как вам это объяснить? Это самое для меня святое и высокое звание...
– Нет, я вас очень хорошо понимаю, - сказал секретарь.
– И, на мой взгляд, в ваших рассуждениях есть что-то верное. Я и сам иногда думал. Опошляем! Ленина, например, начали показывать по телевидению и в праздник и в будни. Чуть ли не каждый кружок самодеятельности считает своим долгом изобразить. Нетактично, понимаете, небережно... Хотя, конечно, это другой вопрос...
– Да нет, примерно один и тот же, - не согласился я.
– Ладно, вернемся к нашей теме, - встряхнулся Дзюба.
– Повторяю, я сам тоже думал. С другой стороны вот пособие для партийных работников. Тут ясно рекомендуется развертывать соревнование за звание ударников коммунистического труда. И вы это зря вот так на собрании. Не стоило!
– Есть еще одно пособие для партийных работников, - сказал я.
– Там тоже ясно сказано, что коммунист считает презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Или это пособие устарело?
– Нет, не устарело, - засмеялся секретарь.
– Так каковы же ваши главные взгляды п намерения?
– Я работать хочу. С максимальной отдачей. И чтоб мне не мешали.
– А кто же вам мешает?
– В данный момент? У меня там работы уйма, а я сижу и разговариваю...
И тут я разошелся, стал рассказывать обо всем, что мучило меня в последние месяцы. Он терпеливо слушал, не перебивал, а когда я замолк, сказал, что у меня есть мысли и есть завихрения. Молодых, к сожалению, всегда заносит на поворотах. Во всяком случае, нельзя противопоставлять звание коммуниста званию ударника коммунистического труда, вредно отмежевываться от рабочих, считая себя окончательно сознательным, и совсем уж ошибочно думать, будто у нас есть штурмовщина в идеологической работе. Я не стал продолжатьспор, и разговор на том закончился, только Дзюба сказал, что еще раз встретится со мной.
А вскоре произошло одно событие, которое до сих пор не могу пережить. Стоит вспомнить, как меня начинает трясти. Это не удивительно - случай и вправду чрезвычайный. Интересно, как бы повел себя в подобной ситуации Симагин?..
...Перед обедом, у истоков Кынташа он извинился за то, что не дослушал вчера мою исповедь - надо было, мол, нажимать, не отвлекаться, но у нас еще найдется время потолковать. Мы уже спускались по ручью высокогорным лесом, когда стало ясно, что сегодня нам не добраться до места. Здорово болели плечи от лямок, и бинт на ноге опять свалялся. Вода шумела в каких-то крупных красных камнях меж кустов и криволесья. Железняк, что ли? Симагин поджидал нас у небольшого водопада. Сказал:
– Они внизу.
– Не успеем.
– Я глянул в ущелье, где было уже почти темно.
– Надо.
– Не полезу я дальше, - простонал Жамин.
– Полезешь, - возразил Симагин.
– Через час будем на месте.
– Не могу,
Не знаю, как выглядел я, но Жамин совсем сдал - тяжело лег на камень, опустил голову и плечи, руки его бессильно повисли. А у Коти лицо сделалось каким-то потерянным, совсем безвольным, и он ничего не говорил, со страхом вглядывался в ущелье. Мы все же пошли. Конечно, ходьбой это нельзя было назвать. Вот если б заснять на пленку наш подъем от Стана да прокрутить наоборот - это дало бы примерную картину спуска. Искали щели поуже, чтоб можно было спускаться в распор, подолгу нащупывали ногами опору. Иногда снизу доносился голос Симагина:
– Камни! Камни не пускайте!
Потом его стало плохо слышно - Кынташ шумел все громче. Уже наступили сумерки, когда мы оказались на краю обрыва. Внизу была чернота, бездна, край земли. Кынташ сбрасывал себя в узкую расщелину и пропадал. Зато мощно и гулко, как реактивный двигатель, что-то рокотало внизу.
– Тушкем!
– оживился Жамин.
– Надо спускаться!
– крикнул Симагин.
– Они близко, только почему-то костра не жгут.
Симагин полез куда-то в сторону, вернулся и достал из моего рюкзака моток веревки.