Надежда умирает последней
Шрифт:
– Месье барон сообщил в своём письме, которое Вы соизволили порвать, – кивая на бумагу в руках монахини, повысил тон Ганц, – что его старший сын болен. Поэтому он желает, чтобы дочь была рядом уже сейчас. Я уполномочен забрать Ленитину из пансиона досрочно.
– Кто придумал это отвратительное имя? – возмущённо проворчала аббатиса и, отвернувшись от гостя, бросила обрывки письма в теплящийся камин.
Язычки оранжевого пламени тут же приняли желанную пищу.
– Какое имя? – не понял женщины фон Баркет.
– Еретическое! – гавкнула мать Мадлон. – Ле-ни-ти-на! Как собака.
– Это всего лишь домашнее ласковое имя нашей сестры, – хмуро проговорил Ганц, и в глазах его заиграл нехороший огонёк. – Никто и никогда не запретит нам называть её так, как мы называем.
– Скоро у неё будет другое имя, – махнула рукой аббатиса. – Мы окрестим вашу Элену-Валентину сестрой Марией, и она уже никогда не будет Ленитиной.
Кулаки немца непроизвольно сжались, и ему составило большого труда удержать свои эмоции в узде.
– Я должна сообщить Вам, сын мой, – монотонно продолжила речь аббатиса, шевеля каминными щипцами пепел, оставшийся от письма Бель Эра, – что Ваша кузина твёрдо решила посвятить себя католической церкви и никогда не вернётся в мирскую жизнь. Тем более – к мужчине-еретику! И никто не смеет стоять у неё на пути, слышите, никто! – повысила тон монахиня, обернулась к гостю и впилась в его бледное лицо колючим взором серых глаз. – Ни отец, ни брат, ни жених! Теперь уже бывший. Считайте, что силой, данной мне церковью, я разорвала эту помолвку, неугодную Богу.
– Но Мишель серьёзно болен, не лишайте его возможности увидеть сестру, кто знает, быть может, в последний раз! – воскликнул Ганц. – Мишелю нужна её поддержка!
– Ваша кузина своим присутствием ничем не поможет брату, – сказала как отрезала настоятельница. – Зато в монастыре она будет молиться за спасение его души днём и ночью!
Женщина особенно выделила слово «ночью», и по коже фон Баркета пробежал холод. «Раскусила она меня», – подумал молодой человек.
– После пострижения от мадемуазель де Сентон, ставшей нашей сестрой и Христовой невестой, будет гораздо больше пользы. А как она поёт «Аве Мария!» – воскликнула аббатиса и вскинула руки к небу. – Ангелы замирают, внимая ей!
Снова обратив взор на незваного гостя, мать Мадлон криво усмехнулась со словами:
– А Вы хотите лишить монастырь святой Женевьевы такой хористки! Еретики!
– Ленитина должна вернуться домой, – заявил Ганц и сделал шаг вперёд.
– Новиция Элена-Валентина ничего никому не должна! – поднимаясь, рявкнула аббатиса. – Кроме того, что она уже делает!
– Но семья против!..
– Семья не может вмешиваться в дела Всевышнего, молодой человек! Элена-Валентина де Сентон выбрала этот путь и не мешайте ей!
– Элена… – прошептал фон Баркет. – Мне почему-то кажется, что мы с Вами, матушка, говорим о разных девицах. Та, которую знаю я, наша Ленитина, никогда не отказалась бы от мирской жизни и женского предназначения ради места в хоре при монастыре!
В конце фразы голос Ганца сорвался на крик.
– Вы плохо знаете свою кузину, молодой человек, – холодно отозвалась мать Мадлон, словно подпитавшись злостью гостя, и спокойно опустилась в кресло.
– Да? – с вызовом прищурился Ганц. – Давайте проверим. Могу я увидеть сестру?
– Нет, – отрезала аббатиса.
– Что? – изумился такой наглости фон Баркет.
– Нет! – резко повторила настоятельница
Злой огонёк зажёгся в глазах юноши. Казалось, ещё мгновение и он бросится на эту старую деву, готовый задушить её собственными руками. Но Ганц сдержался, хотя огонь в его глазах так и не угас.
– Почему?
– Элена-Валентина де Сентон дала обет молчания и не может встречаться ни с кем, кроме священнослужителей.
– Хорошо, пусть не разговаривать, но увидеть-то я её могу?
– Нет. До пострига никто не может видеться с будущей монахиней.
– Глупости какие! – огрызнулся фон Баркет.
– Прикусите язык, молодой человек! – гавкнула мать Мадлон. – Вы в Божьем месте! Полагаю, Вы такой же еретик, как и мать моей новиции, оттого и перечите мне!
– Прощайте, матушка настоятельница, – с металлом в голосе отчеканил немец, развернулся и покинул приёмный кабинет пансиона.
«Щенок, провести меня вздумал, – злобно подумала аббатиса, провожая юношу недобрым взглядом. – Давить таких надо, гугенот недобитый!»
Покинув здание, немец отвязал коня и забрался верхом. Но, едва выехав за ворота, он направил скакуна вдоль забора, привязал у ближайшего столба и, никем не замеченный, перелез через ограду пансиона.
Под покровом хмурой ночи тёмная мужская фигура бесшумно пробиралась к едва светящимся окошкам девичьей спальни пансиона. Кожаные сапоги чуть слышно ступали по мокрой траве, а чёрный плащ скользил по веткам кустов. Фигура остановилась. Ветер стих. В ночном воздухе не осталось ни звука.
Одно из окон первого этажа отворилось, в нём показалась хорошенькая головка златокудрой девицы, чьи непослушные локоны выбились из-под белого покрывала.
– Сюда, сударь, сюда! – шёпотом позвала Маркиза.
Не говоря ни слова, Ганц приблизился к раме.
– Скажите сударь, как Ваше настоящее имя? – очаровательно улыбнувшись, спросила Фантина.
– Ганц фон Баркет, – ответил немец.
– О! Это он! Он! – раздались девичьи шепотки в глубине комнаты.
Молодой человек ринулся вперёд и схватился руками за подоконник: