Наследие
Шрифт:
– Не знаю…
Ольга вышла.
Гроза завершилась к трём, затопив большой сад и побив ливнем цветы малого. А к пяти часам в имение Телепнёвых съехались гости: Пётр Петрович Лурье, milkscripter, с супругой Лидией Андреевной, Протопопов Иван Иванович, milkscripter, с подругой Таис и Ролан Генрихович Киршгартен, переплётчик. До имения каждый добрался по-своему: Лурье доехали поездом, а со станции взяли коляску, Протопопов и Таис прикатили на своём оранжевом БМВ, Киршгартен
– Прошу прощения, дамы и господа! Опаздывает тот, кто быстро едет или летит.
– Ну вот! Genau![28] – пророкотал Пётр Олегович, стоя с бокалом кваса в руке.
В ожидании припозднившегося все пили квас и брусничный морс у закусочного столика. Алкоголя на столике не было.
– Ролан, вы Меркурий! – восторженно-угрожающе произнесла высокая, смуглая и стройная Таис.
– Скорее – Пегас! – добавил такой же высокий, худощавый и смуглый Протопопов. – Тебя не сбила ПВО?
– Как видишь. – Киршгартен бросил шлем на газон, отстегнул аэропиль и позволил ему также упасть на газон, открыл багажник и достал бутылку шампанского.
– Успел ты, брат, после грозы! – тряхнул прядями Телепнёв. – Повезло тебе!
– Он же немец, всё рассчитал! – улыбалась Вера.
– Штрафную кваса Киршгартену! – улыбался круглолицый бородатый Лурье.
– Штрафную, штрафную непременно! – Телепнёв наполнил квасом бокал.
– Ролан, ты видел восседающего на облацех?
– Лида, ты спрашиваешь это каждый раз! – засмеялся Киршгартен, обнажая крепкие белые зубы. – Полетели вместе, посмотришь.
– Не отпускаю! – Лурье приобнял жену.
Глеб подбежал к аэропилю, присел на корточки:
– Пётр Петрович, вы приблуду не сменили?
– Нет ещё. – Он потрепал Глеба по вихрастой голове. – Привет, стрелок.
– Всего три тысячи метров?
– Мне хватает.
Стянув с себя серебристый комбинезон, Киршгартен убрал его в багажник аэропиля и с бутылкой в руке пошёл на террасу. На нём остались белые брюки и тонкая палевая помятая водолазка.
– Все в сборе, – констатировал он, поднимаясь по деревянному крыльцу.
– Давно! – Телепнёв протянул ему бокал, другой рукой шлёпнув по его ладони. – Привет, воздухоплаватель!
Поставив бутылку, Киршенгартен расцеловался с женщинами. Он был невысокого роста, помоложе Телепнёва, крепкого телосложения, с умным лицом, тонкими усиками и внимательными глазами. Немецкую кровь в нём выдавал только нос с горбинкой.
– За что пили? – спросил он, беря с тарелки маленькую гренку с форшмаком.
– За солнце! – сообщил Телепнёв.
– Можно повторить?
– Unbedingt!
– Давайте лучше за встречу! – предложила Вера.
– Да, со свиданьицем! – подхватил Лурье.
– Со свиданьицем! Со свиданьицем!
Все сдвинули бокалы, чокнулись и выпили.
– Ну вот! И сразу выпил! – произнёс Телепнёв, схватил гренку, бросил в рот и зажевал, задвигал своими брылями.
Все стали закусывать, столпившись вокруг столика.
– Пётр, ты часто его так цитируешь, – заметил Протопопов. – Так нравится поэма?
– Отдельные выражения. Сама поэма… ну… хорошие начало и конец. В середине рыхловато.
– Рыхлая вата, – согласился Лурье. – Как только они садятся в электричку.
– Лакуны. Как и у многих советских встоло-писателей. – Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. – В “Мастере и Маргарите” рядом с блистательными главами – как, например, “Слава петуху!” – рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце…
– Он был сильно болен тогда, – вставила Вера.
– Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, – сказала Лидия Андреевна.
– Или Боланьо, – откликнулась Вера.
– Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!
– А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, – заметил Лурье. – А он тоже писал в стол.
– Это два куска бетона. – Киршгартен взял маслину.
– Скорее – уральского гранита. Железобетонная проза – это “Цемент”.
– Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.
– Почему так? – спросила Таис.
– Почему так? – ненадолго задумался Телепнёв. – Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: “Он хорошо делает своё дело”. А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.
– Логично, – кивнул Протопопов. – Хотя… “хорошо делает своё дело”… может, он имел в виду – адское дело? Помнишь, у Маяковского: “Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже”. Воланд одобряет это?
– Не уверен. – Телепнёв стал наполнять бокалы. – Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.
– Воланд у Булгакова – защитник униженных и оскорблённых, – заметил Киршгартен. – Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.
– От него пахнет мазью Вишневского! – громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.
– Да, когда Гелла мажет ему колено.
– Это запах моей прабабушки! – воскликнул Телепнёв. – У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной…
– Хватит о болезнях. – Таис подняла рюмку. – За Веру и Петю!
– За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!
– Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!
Все чокнулись, выпили и стали закусывать.