Наследие
Шрифт:
– Ну вот! И сразу – выпил! – пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. – Ух! Хорош квасок!
– Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, – заметил Лурье.
– Часто? Нет! Вовсе нет!
– “Я достаю из широких штанин”, – напомнила Вера.
– Я часто это говорю?
– Ну… – нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, – довольно!
Все рассмеялись.
– Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? – спросила Лидия.
– Скорее – онтологически. Для меня они все – добровольные инвалиды, положившие свои конечности под
– Да и безнравственно любоваться, – вставила Вера.
– И безнравственно, – серьёзно добавил Телепнёв. – А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Лит-человечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше.
– Да! – кивнула Таис. – И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон.
– К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может.
– Ну а сумасшествие? – спросила Лидия. – Поэтическое безумие?
– Я говорю о здоровых членах. Душа – не член тела. Душа – просто душа. Где она живёт – непонятно. Её цензура ампутировать не может.
– О да! – Протопопов презрительно усмехнулся. – Душа – отдельно, тело – отдельно. “Душу, душу трите, паразиты!”
– Мамлеев! – с удовлетворением кивнул Лурье. – А вот у него все члены были целы.
– Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он – не совлит… – Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. – Постойте! А где же грузди?! Дашенька!
Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу.
– Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! – Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь.
– Так они ж на большом столе, Пётр Олегович.
– Сюда, сюда немедленно!
Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней.
– Ммм… смерть, смерть! – застонал Телепнёв, закусывая груздем.
– А это Чехов, – констатировала Лидия. – Но там была горчица.
– Мы все всё цитируем, – вздохнула Таис. – Это уже Fatum.
– Обречены. Витгенштейн прав.
– Великолепные грузди, – жевал Киршгартен. – И это не цитата!
Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали.
– Вера, тебе очень идут эти бусы, – сказала Таис.
– Спасибо!
– В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! – Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь.
– Так и надо, – кивнула Таис. – Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу.
– А я хожу днями вокруг, – вздохнула Лидия.
– Пока её не купят другие! – с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись.
На террасу из столовой в голубо-салатовом летнем платье вошла Ольга:
– Приветствую всех.
С ней ответно поздоровались, но поцеловались с ней только Таис и Киршгартен.
– Красивое платье, – сказал он.
– Спасибо. Как дела?
– Дела идут, конTORа пишет. Ты надолго?
– Как вытерпят.
– Слетаем куда-нибудь?
– Ой, с удовольствием.
– Погода переменчива, – произнёс Протопопов, глядя в чёрные как смоль глаза Таис.
– Это намёк? – спросила она.
– Оля, кваску, морсику? – предложил Телепнёв.
– Не откажусь.
Он наполнил её бокал морсом и принялся наполнять другие.
– Коли о русской бумаге вспомнили, я вот искренне жалею, что Хармс не дожил до времён milklit. Он бы пахтал, плёл и вязал божественно, – сказал Лурье.
– Петя, Хармс дискретен, – возразил Телепнёв. – Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно. Он бы лепил сырники.
– И что в них плохого?
– Ничего, но сырники — это не творог.
– Кто любит творог, а кто сырники.
– Я не об этом. Milklit порождён крупной формой. И держится на ней.
– И прекрасно! Вокруг творожного престола полно места для сырников.
– Полным-полно, конечно! Но сырники — дискретный жанр. В нём нет метафизики. В бумаге у великого Даниила она была, да и ещё какая! Но milklit – это milklit, дорогие мои! Здесь свои законы, своя гравитация и архитектоника. Масштаб Хармса в milklit был бы в разы меньше Хармса бумажного.
– Пётр прав, – кивнул лысоватой головой Протопопов. – Конвертировать в milklit всех гениев прошлого без потерь невозможно.
– Это не конвертация, Ваня, а рождение в новом пространстве!
– Это был бы уже не Хармс.
– Новый Хармс! Сливочный!
– Но не творожный.
– Не творожный! – Телепнёв стал передавать всем наполненные бокалы. – А мощь творога говорит сама за себя! Milklit опирается на неё. Творог должен быть густым и плотным, не рыхлым.
– Пётр, у тебя слишком ортодоксальный взгляд на milklit.
– Петя, я за чистоту формы. Крупной! Твой любимый Хармс говорил, что для него в тексте важна чистота внутреннего строя. В твороге — то же самое! Ты в своих вещах так же блюдёшь её. Твой “Мавританец” – торжество чистоты внутреннего строя! Стол Зелёных Доходов, субсидиарная ответственность, старая трубка Петруччо, босоногая Анна! Это всё – мощно и стройно!
– А какая Розмари! – повела плечом Ольга.
– Огненноволосая Розмари, да. Это крутое плетение. – Киршгартен подмигнул Лурье. – “Тёмное большинство разрушительных несоответствий опустилось на её худые ирландские плечи в эту гнилую осень подобно полярной сове и тут же запустило когти.”