Наследие
Шрифт:
Все перешли с террасы в столовую.
Там был накрыт стол на восемь персон. Вера взяла в руку мягкую умницу, сжала, и через минуту в столовую вошла Даша в тёмно-зелёном платье с белым передником.
– Даша, мы здесь.
Все стали рассаживаться по местам. Стол был богато и со вкусом сервирован: заливная осетрина, сёмга, сельдь под шубой, осетровая икра, раковые шейки в томатном соусе, паштет из дичи, пирожки, тыква, полная свежих огурцов, всевозможные салаты, венки из цветов и свечи, хрустальная и серебряная посуда.
– Сегодня у нас русский стол, – объявила Вера.
– Прошлый раз был японский, помним, помним, – улыбалась Лидия,
– А позапрошлый – монгольский. – Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. – Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок.
– Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! – громко заметил Пётр Олегович. – И все они разговаривают с нами!
– Китайский разговор поднадоел, – заметил Протопопов. – Меня уже подташнивает от китайской кухни.
– Ваня, она очень разная, – откинула чёрные прямые волосы назад Таис. – Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые…
– Знаем, пробовали, – усмехнулся он. – “Борьба тигра с драконом”. Проще не бывает!
– Ролан, ты не переплетаешь китайцев? – спросила Лидия.
– Нет пока. Но готов.
– Du bist ein Riese![34] – пророкотал Телепнёв.
– Nach “Der Mann ohne Eigenschaften” – schon nicht[35].
Даша стала обносить всех квасом и морсом.
– Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, – произнесла Таис. – Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть – не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль – это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter – это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан – парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но – стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос!
Она подняла бокал с морсом.
– Прекрасно сказано, Таис! За стиль! За космос Телепнёвых!
С Таис стали чокаться.
– Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! – улыбалась Вера.
– Наши галактики распахнуты! – рокотал Телепнёв.
– Ваши галактики – наши галактики!
– И планеты!
– И планеты!
Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы.
– Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, – с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. – Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… под затянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков.
Некоторые из обедающих хмыкнули – кто иронично, кто недовольно.
– Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой – человек толерантный, как вы знаете. “Хорошо, я готов отведать”. Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман “Живые души”.
По гостям прошли вздохи разочарования и иронические хмыканья.
– Да, да, – “Живые души”. Умирая и задыхаясь во тьме гробовой, Гоголь стал придумывать этот роман, дабы вымолить себе прощение за сатиру на мир Божий, а заодно компенсировать тот самый кьеркегоровский экзистенциальный ужас, выдвижение в ничто, страх и трепет небытийности, как это точно звучит, Ролан?
– Кажется, Angest, Ваня. Но вообще-то… я не датчанин, а немец!
Все заулыбались.
– По-немецки это просто die Heidenangst.
– Genau! Спасибо, mein lieber Ролан. Вот. И этот слепой парень спахтал и слепил такую историю. Как вам идея?
– Лежит на поверхности. Весьма, – ответил Лурье, спокойно пожёвывая.
Лидия вздохнула:
– Это понравилось бы ушедшему от нас Виктору. Телепнёв выдохнул с усталым недовольством, раздувая щёки:
– Ну вот, Ваня… это… юмореска. Для рассказа в “Moloko Сибири” под Рождество – вполне сойдёт. Творожничек. На роман не тянет. Да и на повесть.
– Вот я так же думал – творожник. Рассказ. Какой роман? Хотя парень слепой, усидчивый, прости меня, Амитофо, жертва войны, несмотря на молодость, пластает профессионально, шестипал и всё такое… Но, но! Нариман показал мне его творог.
– Ты съел? – спросил Телепнёв.
– Не всё, конечно. Пару пластов.
– Ну и?
Протопопов пожал острыми плечами и знакомо изогнул тонкие губы:
– Знаете, что я вам скажу? Это весьма недурно. И я ещё вам скажу кое-что, братья мои молочные: это новое.
Сидящие за столом смолкли, жуя и выпивая.
– А он что, долго смотрел на вспышку? – спросил Глеб.
– Вероятно, – кивнул Протопопов. – Мальчишка, что взять.
– Глупый мальчишка. – Глеб зло оттопырил губу. – И родители дураки, ничего ему не рассказали о ядерке.
– А может, он испугался? – Вера положила руку на плечо сына.
– Если б испугался, сразу бы спрятался, – возразил Глеб.
– Ты в Белокурихе сразу спрятался?
– Ну… не сразу. Но я в пять лет знал, что такое вспышка!
– Вспышки у нас тогда не было видно. Горы нас спасли. А в Канске, дорогой мой сынуля, гор не было, – проговорил Телепнёв. – Ваня, а что значит для тебя – новое?
– Замес, только замес.
– Это ясно, любое искусство – это не что, а как. То есть парень хорошо пахтает?
– Не только хорошо. Он по-другому пахтает. Я увидел там новую зернистость масла. Поэтому его творог другой плотности. И сыворотка — как слеза.