Наследие
Шрифт:
– Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.
– Не бог весть какой поэт.
– Ну, хао. Тогда вот это:
В шалэ берёзовом, совсем игрушечном
и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности,
ударом сабельным
Слепого юношу, в чьё ослепление
так слепо верила.
с охапкой хвороста,
В шалэ берёзовом над Белолилией
застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному
в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания
в тоске июневой…
У лесоозера, в шалэ берёзовом, —
берёзозебренном, —
Над мёртвой лилией, над трупом юноши,
самоуверенно,
Плескалась девушка рыданья хохотом
тёмно-серебряным…
И было гибельно. И было тундрово.
И было северно.
– Северянин, – улыбнулась Лидия.
– Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, – заметил Протопопов.
– Весьма хорошо, – добавил Киршгартен. – Много поклонников.
– Потому что – гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи – весьма швах. Ну а ты, Иван?
Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:
Зная, что обои любят тень,
Что клопы вплетаются в узоры —
Койки оттолкнём от тёплых стен,
Перекрутим бархатные шторы.
– Rokso! – узнала Вера.
– А, протей этот! – усмехнулся Телепнёв. – Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?
Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды:
Be silent in the solitude,
Which is not loneliness – for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee – and their will
Shall overshadow thee: be still.
Все притихли.
Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:
– Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!
Все рассмеялись.
– Лида?
– Я?
– Да, ты. Просим!
Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:
Зомби хоронят more зомби,
Сон порождает more сон,
Смерть порождает more смерть,
Снег покрывает more снег,
Воду глотает вода more,
Дуб прорастёт сквозь more дуб,
Речка вольётся в more пруд,
Змеи глотают more змей,
Лев разрывает more львёнка,
Дым наползёт на more дым,
Вспыхнет в огне more огонь,
Ветер несёт облака,
Звёзды приветствуют звёзды,
Свет, разгоняющий тьму,
В доме ещё не погас.
На веранде повисла тишина.
– Кто это? – спросила Ольга.
– RMR.
– Resting Metabolic Rate, – подсказал Киршгартен.
– Знаем, пробировали. – Протопопов взял оливку, сунул в рот.
Телепнёв шумно вздохнул, налил себе квасу:
– После метаболической метафизики сразу хочется выпить.
Лурье перевёл взгляд на Глеба.
– А ты, mon cher, любишь стихи?
– Не очень, – ответил тот.
– Глеб любит стрелять по пустым банкам, – сказала Ольга.
– И не ври, я по мишеням стреляю! – подросток бросил на Ольгу злобный взгляд.
– Глеб! – одёрнула сына Вера.
– Что-то помнишь, сынок? – спросил сына Телепнёв.
Глеб прочитал нехотя:
???????,????????
???????,????????[33]
– В школе? – спросил Протопопов.
– В школе.
– Звучит красиво, но я не знаю автора.
– Ду Фу, – буркнул Глеб.
– Ду Фу и Ли Во в китайских школах – как в русских Пушкин и Лермонтов, – захрустел огурцом Телепнёв.
– Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин – не очень, – произнесла Лидия.
– “Евгений Онегин” в молоке хорош! – несогласно тряхнул брылями Телепнёв.
– Хорош! – кивнул Лурье. – Как только слепили – сразу пробировал.
– Вполне, – согласился Киршгартен. – Чего не скажешь о Мандельштаме.
– Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!
– Петя, не все читают, – возразила Вера. – Не у всех есть бумага.
– Пусть разорятся!
Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:
– Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков – плохо! Беккет – плохо! А Кафка – так себе!