Настанет день
Шрифт:
— Он не был американцем. Он был рабом. Подставкой для ног. Вьючным животным, не более того. Я избавился от него, чтобы доказать тебе, Лютер: я скорее уж стану скорбеть по скамейке для ног, чем по ком-то из вашего брата. Думаешь, я буду сидеть сложа руки, пока Исайя Жидро и этот разодетый орангутан Дюбуа пытаются осквернить кровь моей расы? Да ты спятил, парень? — Он вынул пистолет у Лютера изо рта и махнул им, указывая на стены. — Это здание — оскорбительный вызов всем ценностям, за которые стоит умирать в нашей стране. Через двадцать лет люди поразятся, когда услышат, что мы позволяли вам жить на свободе, уж поверь мне. Что мы платили вам жалованье. Позволяли вам общаться с нами, дотрагиваться до нашей
Лютер ничего не ответил. Он не мог придумать, что ответить. Ему хотелось подойти к Клейтону и взять его за руку. Хоть тот и мертв. Лютеру казалось, что рядом с ним он, Лютер, будет себя чувствовать не так одиноко.
— Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я убью Иветту Жидро. Если ты в точности не исполнишь то, что я тебе прикажу, я буду каждый день убивать в этом городе по одному ниггеру. Ты поймешь, что это делаю именно я, поскольку я буду стрелять им в левый глаз, чтобы они отправлялись к своему ниггерскому богу полуослепшими. И их смерть будет на твоей совести, Лютер Лоуренс, уж поверь мне. На твоей и только на твоей. Мы поняли друг друга?
Он отпустил Лютера и отступил назад.
— Поняли?
Лютер кивнул.
— Сразу видно — хороший негр. — Маккенна кивнул в ответ. — А теперь вот что. Мы с полисменом Гамильтоном и полисменом Темплом собираемся побыть с тобой до… Ты меня слушаешь?
Тело Клейтона упало с бака. Теперь оно лежало на полу, вытянутая рука указывала на дверь. Лютер отвернулся.
— Мы собираемся побыть с тобой до сумерек. Скажи: я понимаю.
— Я понимаю, — отозвался Лютер.
— Ну не умничка? — Маккенна обнял его за талию. — Ну не молодчина? — Он подвел Лютера к телу Клейтона. — Мы зароем его на заднем дворе. А этот ящик для инструментов мы поместим в погреб. А еще мы сочиним правдоподобную историю, чтобы ты поведал ее мисс Эми Вагенфельд, когда мисс Эми Вагенфельд напустит на тебя следователя, что она непременно сделает, ибо ты окажешься последним, кто видел мистера Томса перед тем, как он скрылся из нашего богоспасаемого города, вероятнее всего — с несовершеннолетней белой девочкой. А когда мы все это закончим, мы станем ждать, когда у вас состоится торжественное открытие и разрежут ленточку. И ты мне позвонишь сразу же, как только узнаешь точную дату этой церемонии, иначе я?..
— Вы… вы?..
— Иначе я убью негра. Нужно что-нибудь повторить?
Лютер посмотрел ему в глаза:
— Нет.
— Великолепно. — Он выпустил Лютера и снял китель. — Парни, скидывайте форму, вы оба. Давайте-ка, подсобим Лютеру с этой штукатуркой. Не все же человеку делать одному.
Глава тридцатая
Дом на Кей-стрит словно съежился, усох. Казалось, все комнаты сузились, потолки провисли, и на месте Норы образовалась пустота и какая-то недобрая тишина. Так было всю весну, и стало чувствоваться еще сильнее, когда до Коглинов дошли слухи, что Дэнни взял Нору в жены. Мать то и дело мучилась мигренью. В тех редких случаях, когда Коннор не работал — а работал он в последнее время прямо-таки круглые сутки, — от него пахло спиртным и настроение у него было такое скверное, что Джо предпочитал держаться от него подальше. С отцом было еще хуже: пялится и пялится на кого-нибудь, а вроде и не видит. Однажды Джо не выдержал и спросил:
— Чего-нибудь от меня нужно, пап?
Веки отца взметнулись вверх.
— Что-что, сынок?
— Вы на меня смотрите, сэр.
— Не смей мне дерзить, мальчик.
Джо опустил глаза. Он, похоже, никогда еще не решался так долго выдерживать отцовский взгляд.
— Хорошо, сэр.
— А ты совсем как он, — изрек отец и развернул утреннюю газету, громко хрустнув страницами.
Джо не стал спрашивать, о ком это: и так ясно. После свадьбы Дэнни он сам, вслед за Норой, попал в список предметов, о которых запрещается говорить. В свои двенадцать лет Джо уже отлично понимал, что этот список возник задолго до его рождения и содержит много тайн рода Коглинов: в него входило все, что могло скомпрометировать семью. Например, родственники, которые неоднократно прилюдно напивались (дядя Майк), которые женились без церковного обряда (кузен Эд), совершили преступление (кузен Оуин, где-то в Калифорнии), покончили с собой (он же), прижили внебрачных детей (тетя в Ванкувере; ее так прочно отлучили от семьи, что Джо даже не знал ее имени; она существовала, точно крошечная струйка дыма, которая пробивается в комнату, прежде чем кто-нибудь догадается закрыть дверь поплотнее). Блуд, насколько понимал Джо, был пропечатан в самом верху этого списка жирными буквами. Все, что с ним связано. Любой намек на мысль о нем.
Деньги никогда не обсуждались. То же самое касалось всяких причуд общественного мнения и современных нравов, то и другое без долгих размышлений объявлялось антикатолическим и неирландским. В списке имелись десятки других пунктов, но о них можно было узнать, только если случайно о чем-то упомянешь — и тогда-то с первого взгляда поймешь, что вступил на минное поле.
Джо больше всего скучал по Дэнни именно потому, что брату на этот список было наплевать. Брат в него не верил. Он заговаривал за обеденным столом о женском равноправии, о дебатах относительно длины женских юбок, спрашивал у отца его мнение насчет участившихся линчеваний негров на Юге и почему, мол, Католической церкви потребовалось восемнадцать веков на признание того факта, что Дева Мария и вправду была девой.
— Немедленно прекрати! — крикнула как-то на него мать, и глаза у нее наполнились слезами.
— Посмотри, что ты натворил, — сказал отец.
Ну ничего себе: одним махом накрыть два самых опасных пункта из списка — погрешимость церкви и блуд.
— Извини, ма, — отозвался Дэнни и подмигнул Джо.
Боже ты мой, как Джо не хватало этого подмигивания.
Дэнни появился у школы прихода Врат Небесных через два дня после свадьбы. Джо увидел его, выходя после уроков с одноклассниками. Дэнни был без формы и стоял, прислонившись к кованой железной ограде. Джо постарался внешне сохранить хладнокровие, хотя от горла до самых лодыжек прокатилась волна жара. Он вышел за ворота вместе с друзьями и как можно непринужденнее повернулся к Дэнни.
— Купить тебе франкфуртер, брат?
Никогда раньше Дэнни его не называл «брат». Всегда только «братишка». Джо почувствовал себя так, словно в одну секунду вырос на целый фут, хотя что-то в нем тут же захотело, чтобы все оставалось как раньше.
— Еще спрашиваешь.
Они пошли к «Закусочной Сола». Сол только недавно вернул франкфуртеры в меню. Всю войну он отказывался это делать, потому что название звучало чересчур по-германски, и, как и в других заведениях общепита, франкфуртеры у Сола стали «сосисками свободы». Но теперь, когда немцев побили, никто в Южном Бостоне не возражал против немецкого и большинство кафе старались угнаться за этой новой модой, запущенной с подачи «Джо и Немо», хотя в свое время тех и обвиняли в антипатриотизме.
Дэнни взял по два, и они уселись на каменную скамейку перед закусочной. Ели, запивая коричневым пивом из бутылочек и поглядывая по сторонам. В воздухе уже вовсю пахло летом.
— Ты уже слышал, — проговорил Дэнни.
Джо кивнул:
— Ты женился на Норе.
— Еще как. — Он откусил кусочек сосиски, поднял брови и вдруг засмеялся, даже не начав жевать. — Жалко, тебя не было.
— Правда?
— Нам обоим тебя не хватало.
— Ага.