Наулака - История о Западе и Востоке
Шрифт:
– Ах вот как, начальник станции? Значит, запрещается, да? Так вот, друг мой, слушайте меня, вы, начальник станции, где даже поезд не останавливается, а надо выпрыгивать на ходу... Если вы дорожите своей жизнью, то говорите немедленно, как добраться до Ратора - ну же!
Человек молчал.
– Так что же мне делать?
– возопил Запад.
– А мне почем знать?
– ответствовал Восток.
Тарвин уставился на темнокожее существо в белом, оглядывая его снизу начиная с хороших кожаных туфель и ажурных носков, натянутых на толстые икры, и кончая черной бархатной шапочкой. Взгляд восточного человека, бесстрастный и невозмутимый, как величественные фиолетовые горы, возвышавшиеся за станцией, заставил его на мгновение задуматься, стоило ли ради Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.
– Ваш билет, пожалуйста, - сказал бабу*.
Чем дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай у его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности, отбирая билеты у пассажиров.
– Слушайте-ка, вы, - крикнул Тарвин, - мошенник в начищенных штиблетах, вы, желтоглазая алебастровая колонна...
– Но продолжить он не смог - его речь превратилась в крик отчаяния и ярости. Пустыня равнодушно поглотила все звуки, а бабу с ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину, прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.
Тарвин, подняв брови и выразительно насвистывая, позвякивал в кармане монетой в двадцать пять центов и рупией. Окошечко билетной кассы приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.
– Говоря как офисьяльное лицо, могу сообщить вам, что ваша честь может добраться до Ратора при посредстве телеги, запряженной буйволами.
– Найдите мне телегу, - сказал Тарвин.
– Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?
– Разумеется!
Голова в черной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда, когда оно сопровождалось соответствующим тоном.
Окошечко закрылось. А потом, но отнюдь не сразу, раздался протяжный рев, который можно сравнить разве что с ревом утомленного колдуна, снова и снова вызывающего дух, не желающий являться.
– Моти! Моти! О-о-о!
– Ах так, значит, есть и Моти, - прошептал Тарвин и, перепрыгнув через низенькую каменную ограду, с саквояжем в руках прошел через билетную кассу и ступил на землю Раджпутаны. Его всегдашняя веселость и уверенность в себе вернулись к нему вместе с надеждой двинуться в путь.
Между ним самим и фиолетовым полукружьем гор лежало пятнадцать миль бесплодной никчемной холмистой земли, кое-где усеянной обломками скал и деревьями, лишенными листвы, пострадавшими от засухи, покрытыми пылью, бесцветными, как выгоревшие на солнце локоны живущего в прериях ребенка. Если смотреть направо, то где-то очень-очень далеко мерцала серебристая вода соленого озера и в голубой дымке смутно угадывались очертания густого леса. Угрюмая, безлюдная, знойная пустыня, иссушенная бронзовым солнцем, вызывая чувство тоски по дому, поражала сходством с родными прериями и в то же время непохожестью на них.
Откуда-то из-под земли - а по сути дела, как он чуть позже рассмотрел, из маленького пятнышка между двух набежавших друг на друга холмов, - из крохотной деревушки показался столб пыли, в центре которого катилась запряженная волами телега. Отдаленный скрип колес по мере приближения телеги превратился в настоящий визг; Тарвину был хорошо знаком этот звук: когда груз, шедший в Топаз, спускался под уклон, приходилось нажимать на тормоз и раздавался жуткий скрежет. Но здесь не было никакого груза. Колеса представляли собой распиленные комли деревьев - по большей части необработанные и незакругленные. Четыре не очищенных от коры жерди скрепляли углы телеги, сетчатые борта которой были сплетены из волокон дерева какао. Два буйвола, чуть покрупнее ньюфаундлендов, но меньше, чем коровы олдернейской породы*, тянули телегу, в которой нельзя было бы уместить и половину груза, обычного для лошади.
Телега подкатила к станции, и буйволы, оглядев Тарвина, улеглись на землю. Тарвин уселся на свой саквояж, подпер голову руками и, благодушно рассмеялся.
– Ну же, пришел ваш черед, - поучал он бабу, - торгуйтесь. Я не тороплюсь.
И началась сцена, исполненная красноречия и буйства. Скандал в Ледвиллском картежном притоне был лишь слабой копией их препирательств. С начальника станции словно ветром сдуло его недавнюю невозмутимость. Он витийствовал, жестикулировал, проклинал и взывал; возница же, совершенно голый, если не считать голубой набедренной повязки, ни в чем ему не уступал. Оба указывали на Тарвина; казалось, они спорили о его происхождении и его родословной; но насколько Тарвин мог понять суть их спора, они прикидывали, сколько он весит. Когда они уже было пришли к полюбовному соглашению, разногласия вспыхнули вновь и пришлось все начинать сначала, то есть вновь оценить как самого Тарвина, так и трудности путешествия в Ратор.
Первые десять минут Тарвин аплодировал то начальнику станции, то вознице, бесстрастно стравливая их друг с другом. Затем он умолял их прекратить препирательства, но, когда они не вняли его мольбам, он вдруг почувствовал, что зной становится нестерпимым, и стал поносить их на чем свет.
Возница на минуту замолчал в изнеможении, и тут бабу повернулся к Тарвину и, схватив его за руку, закричал, а точнее, завопил:
– Все уладить, сэр! Все уладить! Этот человек - он человек совсем не образованный, сэр. Вы давать деньги мне, я все уладить.
С быстротой мысли возница схватил Тарвина за другую руку и на каком-то незнакомом языке умолял не слушать его посредника-противника. Когда Тарвин сделал шаг назад, они последовали за ним, воздев руки в мольбе и возмущении, при этом начальник станции сразу разучился говорить по-английски, а возница забыл о том, что к белому человеку следует относиться с уважением.
Тарвин, вырвавшись из их рук, швырнул свой саквояж в телегу, запрыгнул в нее сам и крикнул единственное известное ему индийское слово. К счастью, оказалось, что это слово приводит в движение всю Индию - "Чалло!", что в переводе означает "Поехали!".
Итак, оставив позади раздор и отчаяние, Николае Тарвин из штата Колорадо двинулся в путь по пустыне Раджпутана.
VI
Под влиянием некоторых обстоятельств четыре дня могут превратиться в вечность. Этих-то обстоятельств Тарвин и хлебнул сполна, путешествуя в телеге, с которой он сполз лишь через девяносто шесть часов после того, как буйволы, лежавшие в пыли на станции Равут, поднялись на ноги. Они тянулись и не кончались, эти часы, как сводящий с ума, скрипучий, покрытый пылью медленный караван. За час буйволы проходили две с половиной мили.