Наулака - История о Западе и Востоке
Шрифт:
Она заглянула из-за плеча Тарвина в газету, в каждом выпуске которой на первой странице помещались два силуэта города - Топаз в первый год своего существования и нынешний, теперешний, совсем другой Топаз, и комок подступил к ее горлу.
– Большая разница, правда ведь?
– сказал Тарвин, поймав ее взгляд.
– Вы помните, где стояла палатка вашего отца и старый станционный дом, вот здесь, у реки?
– Он показал место на картинке, и Кейт кивнула, не говоря ни слова.
– Хорошее было время, да? Ваш отец не был тогда так богат, как сегодня, да и я тоже, но как же счастливы все мы были.
В тот вечер он ушел довольно рано, как бы отдавая должное ее уступчивости и в благодарность за то, что ему было позволено провести вечер в доме Эстесов; но на следующий вечер он ушел попозже, и так как Тарвин не выказывал ни малейшего намерения касаться запретных тем, то Кейт даже радовалась тому, что он был рядом. У него вошло в привычку присоединяться по вечерам к компании, собравшейся за семейным столом
Тарвин не мог похвастаться систематическим образованием; все свои знания он почерпнул в основном из газет. Но еще он умел учиться у самой жизни. И, кроме того, он был из тех, кого зовут кузнецами своего счастья, в это тоже помогало ему в самообразовании. Усваивая политические воззрения газетных писателей и систематические знания, которые дает школа, он обычно руководствовался грубоватым житейским здравым смыслом.
Он не был любителем споров, и если спорил, то только с Кейт я то нечасто, и в последнее время в основном по поводу больницы, ибо видимые результаты ее усилий начинали доставлять ей радость и поддерживали ее веру в успех. Наконец, она уступила его просьбам и позволила ему осмотреть это образцово-показательное заведение, чтобы Ник собственными глазами мог увидеть произведенные ею преобразования.
Дела в больнице действительно пошли на лад, и многое в ней изменилось к лучшему с того дня, когда Кейт встретилась с несчастным сумасшедшим и "женщиной, пользующейся большим уважением у себя в деревне", но только Кейт понимала, как много ей еще предстояло сделать. Она бывала в больнице ежедневно, и потому там стало по крайней мере чисто, и больные старались, как могли. отблагодарить ее за мягкое обращение и искусное лечение, о котором раньше они могли только мечтать. После каждого случая выздоровления по окрестностям разносился слух о безграничных возможностях докторши, и в больницу стекались все новые страждущие; бывало, что выздоравливающие приводили с собой своих сестер или братьев, мать или ребенка, веря в могущество Белой Феи, в ее способность любого поставить на ноги. Они не могли в полной мере осознать, сколько добра успела сделать им эта маленькая спокойная женщина, но благословляли ее и за то, что было им ведомо. Своей энергией она увлекла на путь реформ даже Дхунпата Раи, Он с энтузиазмом занялся побелкой каменных стен, дезинфекцией палат, проветриванием белья; он дал свое согласие даже на то, чтобы сжечь постели, на которых лежали больные оспой, чего прежде не позволял. Подобно прочим местным жителям, он стал лучше работать, когда узнал, что за спиной его начальницы стоит весьма энергичный белый мужчина. Он понял это после того, как Тарвин побывал у него и нашел повод пару раз похвалить и приободрить местного эскулапа. Тарвин не знал местного языка и потому не понимал, о чем говорили больные, он не заходил в женские палаты. Но и без того он увидел достаточно, чтобы похвалить Кейт, похвалить горячо и безоговорочно. Слушая его, Кейт довольно улыбалась. Миссис Эстес всегда сочувствовала ей, но никогда не приходила в восторг от сделанного, и было очень приятно выслушивать похвалы от Ника, который раньше находил в ее планах столько недостатков.
– У вас очень чисто, и все вы замечательно устроили, девочка моя, говорил он, осматривая и обнюхивая каждый уголок, - и вы просто чудеса сотворили, работая с этими слабыми и бесхарактерными людьми. Если бы вы были моим соперником в предвыборной кампании, вы, а не ваш отец, - мне никогда бы не стать членом Законодательного собрания.
Кейт никогда не рассказывала ему о существенной части своей работы - о том, что она делала на женской половине дворца махараджи. Мало-помалу она научилась ориентироваться в той части этого огромного здания, куда ей было позволено заходить. С самого начала она поняла, что управляет дворцом королева, о которой женщины говорили шепотом и малейшее слово которой, переданное улыбающимися устами малого ребенка, приводило, в движение весь этот кишащий людьми муравейник. Только раз видела она эту королеву, возлежавшую на горе подушек и блеском драгоценностей напоминавшую диковинное экзотическое насекомое, гибкую черноволосую девушку с голоском, звучащим нежно, как журчание ручейка в ночи. В глазах ее не было и тени страха. Она лениво повернулась, и драгоценности на ее ногах, руках и груди зазвенели; она долго смотрела на Кейт, ничего не говоря.
– Я послала за вами, потому что хотела увидеть вас, - произнесла она наконец.
– Вы приехали сюда из-за океана, чтобы помогать этим скотам?
Кейт кивнула, но все в ее душе восставало против этой лежащей у ее ног, утопающей в неге женщины с серебристым голосом.
– Вы не замужем?
– королева заложила руки за голову и посмотрела на разрисованный павлинами потолок.
Кейт ничего не ответила, хотя в груди ее копилось раздражение.
– Здесь кто-нибудь болен?
– спросила она наконец резко.
– У меня много дел, мне некогда.
– Здесь нет больных, впрочем, возможно, вы сами больны. Бывает же, что человек болен и не знает этого.
Она встретилась с глазами Кейт, в которых кипело негодование. Эта женщина, живущая в роскоши, покушалась на жизнь махараджи Кунвара, и самое страшное во всем этом было то, что она была еще моложе Кейт.
–
– Если вы меня так ненавидите, почему же не скажете прямо? Вы, белые люди, любите правду.
Кейт повернулась, чтобы уйти. Но Ситабхаи окликнула ее и, потакая своей королевской прихоти, хотела было приласкать, но Кейт бежала прочь вне себя от возмущения и с тех пор никогда не заходила в эту часть здания. Никто из женщин, живущих там, не обращался к ней за помощью, и не раз, и не два, когда она проходила мимо крытого коридора, ведущего в покои Ситабхаи, она видела маленького голого мальчика, размахивавшего усыпанным бриллиантами кинжалом и радостно вопившего рядом с обезглавленным козлом, кровь которого заливала беломраморный пол.
– Это сын цыганки, - говорили женщины.
– Он каждый день учится убивать. Змея до самой смерти останется змеей, а цыганка - цыганкой.
В том дворцовом крыле, где особенно часто бывала Кейт, не убивали козлов, не раздавались музыка и пение. Там жила брошенная махараджей и осыпаемая насмешками служанок Ситабхаи мать махараджи Кунвара. Ситабхаи, прибегнув к темному цыганскому колдовству (как говорили приближенные матери принца), а может быть, очаровав короля своей красотой и искусством любви (как пели льстецы в другом дворцовом крыле), отняла у нее все почести и все внимание, которые по праву принадлежали ей как королеве-матери. По восточным меркам она была уже пожилой женщиной; другими словами, ей перевалило за двадцать пять, и она никогда не отличалась красотой, а была всего лишь миловидна, как тысячи других. Ее глаза потускнели от слез, а в душе пустили глубокие корни суеверия и страхи - ежечасно, днем и ночью, ее мучили неясные подозрения и ужасы, рожденные одиночеством, заставлявшие ее вздрагивать при звуке случайных шагов. В те годы, когда она еще пользовалась благосклонным вниманием короля, она привыкла умащать себя благовониями, надевать свои драгоценности, заплетать волосы и поджидать прихода махараджи. Она и сейчас приказывала подавать себе драгоценности, наряжалась, как в прежние времена, и среди застывших в почтительном молчании прислужниц сидела всю долгую ночь напролет и ждала, пока тьма не уступит место рассвету и лучи поднимавшегося солнца осветят морщины на ее щеках. Однажды Кейт, явившись рано утром, застала бодрствующую королеву в ожидании мужа; должно быть, девушке не удалось скрыть своего удивления, потому что, сняв драгоценные украшения, королева просительным, заискивающим тоном умоляла ее не смеяться над ней.
– Вы не понимаете, мисс Кейт, - словно оправдывалась она.
– В нашей стране одни обычаи, у вас другие. Но все-таки вы женщина - и не осудите меня.
– Но вы же знаете, что никто не придет, - ласково отвечала ей Кейт.
– Да, знаю. Но - нет, вы не женщина, вы только фея, которая явилась из-за моря, чтобы помочь мне и моим близким.
Эти слова снова сбили Кейт с толку. Кроме того послания, переданного устно махараджей Кунваром, королева-мать больше никогда не упоминала об опасности, грозившей ее сыну. Кейт снова и снова старалась завести разговор на эту тему - чтобы уловить хоть намек на то, откуда следовало ожидать нападения.
– Я ничего не знаю, - обычно отвечала королева.
– Здесь, за занавесом, закрывающим вход в мои покои, никто ничего не знает. Да что там, мисс Кейт, если бы мои прислужницы лежали бы мертвыми под палящими лучами солнца, вот там, во дворе, - и она указала на видневшуюся внизу, за зарешеченным окном, мощенную мрамором дорожку, - я бы и то ничего об этом не знала. Да и о том, что я вам сейчас сказала, я ничего не знаю. Но, конечно же, матери позволительно, - ее голос снизился до шепота, - разве это не так, позволительно просить другую женщину приглядеть за ее сыном. Он уже такой взрослый, что считает себя мужчиной и думает, что может ходить повсюду один; но на самом деле он еще так мал, что и не подозревает, что кто-либо на всем белом свете может причинить ему какой-то вред. Ахи! Он такой умный - он знает в тысячу раз больше меня; он и по-английски говорит, как настоящий англичанин. Как я могу следить за ним - я, такая глупая и необразованная, хоть и любящая? Я прошу вас, будьте добры к моему сыну. Я. могу произнести это громко, могу даже, если понадобится, написать это на стене. Ничего плохого в этом нет. Но если я скажу больше, понимаете, даже штукатурка на этих стенах впитает мои слова, а ветер разнесет их по окрестным деревням. Я здесь чужая - раджпутка из Кулу, за тысячу косов* отсюда. Меня принесли сюда в носилках, чтобы выдать замуж, - целый месяц несли меня, и я сидела в полной темноте; и если бы кто-то из моих женщин не рассказал мне, я бы и знать не знала, в какую сторону дует ветер, который прилетает отсюда в Кулу. Что может чужая корова сделать в хлеву? Ничего - боги мне свидетели.
– И все же скажите мне, что вы об этом думаете?
– Я ничего не думаю, - ответила королева мрачно.
– Да и на что женщинам думать? Они могут лишь любить и страдать. Я сказала все, что могла сказать. Мисс Кейт, когда-нибудь и вы родите сыночка. Вы были добры к моему ребенку, так пусть боги будут добры к вашему, когда наступит время, и вы узнаете, что такое сердце, полное любви.
– Если я должна защитить его, мне надо знать все. Вы оставляете меня в темноте и неведении.
– Я сама живу в темноте, и эта тьма исполнена опасностей.