Наулака - История о Западе и Востоке
Шрифт:
– Когда я стану королем, я прикажу своей армии сделать все, о чем вы мне сейчас читали.
Не такова была натура у Кейт, чтобы воздержаться от попыток наставить мальчика на путь истинный: там, где дело касалось религии, молчание и невмешательство представлялись ей в высшей степени ошибочными. Но, выслушивая увещевания Кейт, малыш становился флегматичным и бесстрастным, как истинный обитатель Востока, и твердил одно:
– Все это очень хорошо для вас, Кейт, мне же нравятся все мои боги. И если бы отец узнал, о чем вы говорите со мной, он бы рассердился.
– Но чему же вы-то поклоняетесь?
– спросила Кейт, всей душой жалея маленького язычника.
– Моей сабле и моему коню, - ответил махараджа Кунвар, наполовину вытаскивая из ножен свою украшенную драгоценными камнями саблю, с которой никогда не расставался, и вновь вкладывая ее в ножны решительным
Но ребенок скоро понял, что увернуться от долговязого Тарвина куда труднее, чем от Кейт. Он обижался, когда тот называл его малышом, хотя обращение "молодой человек" тоже не вызывало в нем восторга. Но слово "принц" звучало в его устах так спокойно-уважительно и чуть растянуто, что молодой раджпут начинал подозревать Тарвина в том, что тот подсмеивается над ним. И тем не менее сахиб Тарвин обращался с ним, как с мужчиной, в позволял ему (правда, с большими предосторожностями) играть с его огромным "ружьем", которое на самом-то деле было вовсе не ружьем, а пистолетом. И вот однажды, когда принц улестил конюха и тот позволил ему сесть на необъезженную лошадь, Тарвин, подъехав к нему, снял его на скаку с громадного бархатного седла, пересадил на собственную лошадь и, не снижая скорости, показал ему, как у него на родине, преследуя бычка, отбившегося от стада, пастух перекидывает поводья с одной стороны на другую, чтобы править конем.
Этот трюк с пересаживанием из седла в седло, задевший какую-то "цирковую" струну, которая есть в каждой мальчишеской душе (индийский принц здесь не исключение), до того понравился махарадже, что он захотел во что бы то ни стало продемонстрировать его Кейт. А так как без Тарвина показ трюка был невозможен, махараджа уговорил его дать представление перед домом миссионера. Мистер и миссис Эстес вышли на веранду вместе с Кейт и оттуда смотрели на выступление наездников, по окончании которого мистер Эстес наградил их шумными аплодисментами и просил повторить номер. Просьба была выполнена, после чего миссис Эстес спросила Тарвина, не останется ли он отобедать с ними, коль скоро он здесь. Взглянув с сомнением на Кейт, ожидая от нее разрешения, и, следуя логике, доступной одним влюбленным, по затуманившимся глазам и по тому, как она отвернулась, он пришел к выводу, что она согласна.
После обеда, когда при свете звезд они сидели вдвоем на веранде, он спросил:
– Вы в самом деле не против?..
– Против чего?
– переспросила она, поднимая на него серьезные, спокойные глаза.
– Чтобы я виделся с вами иногда. Я знаю, вам это не нравится, но это дает мне возможность заботиться о вас. Наверное, вы и сами уже поняли, что вам же самой нужно, чтобы кто-то заботился о вас.
– Ах, нет.
– Спасибо, - произнес Тарвин, можно сказать, смиренно.
– Я хотела сказать, что мне не нужно, чтобы обо мне заботились.
– Но вам это, во всяком случае, не противно?
– Это очень мило с вашей стороны, Ник, - сказала она, стараясь быть непредвзятой.
– Ну, в таком случае это очень плохо с вашей стороны, что вам не нравится моя забота о вас.
Это заставило Кейт улыбнуться.
– По-моему, мне это нравится, Ник.
– И вы разрешите мне приходить сюда хоть изредка? Вы представить себе не можете, что такое наша гостиница. Эти коммивояжеры меня просто убивают. А эти кули на плотине...
– что у меня с ними общего?
– Ну ладно, так и быть, раз вы уже здесь. Но вам не следует жить здесь, Ник. Окажите мне услугу - настоящую услугу, Ник, - уезжайте отсюда!
– Попросите что-нибудь попроще.
– Но почему, почему вы приехали? Вы не можете привести ни одного разумного довода в пользу своего пребывания в Раторе.
– Да-да, в точности то же самое говорило мне британское правительство. Но я представил ему свои причины.
Он признался, что после целого дня работы под яростными лучами индийского солнца ему не хватает чего-то домашнего, натурального, американского. И когда он сказал об этом, Кейт откликнулась на его зов. Ей с детства внушали, что от нее самой зависит, будет ли мужчине хорошо дома. И дня через три-четыре, когда она протянула ему топазскую городскую газету, присланную отцом, он наконец-то почувствовал себя как дома. Тарвин набросился на нее, как коршун, и все перелистывал ее тонкие четыре листочка.
Он причмокнул от удовольствия.
– Хорошо, хорошо, очень хорошо, - шептал он, смакуя прочитанное. Посмотрите, какая красивая реклама! Так, что же произошло за это время в Топазе?
– воскликнул он, держа газету на расстоянии вытянутой руки и жадными глазами пробегая газетные столбцы.
– О, с ним все в порядке.
Эту обычную фразу он произнес таким нежно-воркующим, музыкальным тоном, что, право, Кейт стоило проделать долгий путь, чтобы услышать ее.
– Так, мы продолжаем двигаться вперед, не так ли? Мы не мешкаем, не бездельничаем, не тратим времени впустую, хотя еще не залучили к себе "Три К". Мы не отстаем от каравана! А посмотрите-ка на эту рубрику "Растлерские корешки" - чуть не целая полоса. Ах, этот бедный, старый, изъеденный червями городишко крепко-крепко спит, так ведь? Нет, подумайте только, ям еще подавай железную дорогу! А вот, послушайте: "Мило С.Ламберт, владелец рудника "Последний котлован Ламберта", имеет большие запасы руды в штабелях, но, как и все мы, считает, что перевозка руды не окупится, если железная дорога пройдет дальше, чем в пятнадцати милях от города. Мило утверждает, что после того, как он вывезет, наконец, руду, штат Колорадо потеряет для него всякую привлекательность". Ну, я так не думаю. Приезжайте в Топаз, Мило! А вот еще: "Когда осенью "Три К" появятся в городе, закончатся наши жалобы на тяжелые времена. А между тем крайне несправедливо по отношению к нашему городу говорить, что Растлер отстает от других городов штата, основанных одновременно с ним, и все честные граждане должны с негодованием отвергнуть это утверждение и приложить все силы для его опровержения. Растлер никогда еще не находился в таком расцвете, как сейчас. Судите сами - на его рудниках в прошлом году добыто руды на 1 млн. 200 тысяч долларов; в городе шесть церквей различных вероисповеданий; молодая, но быстро растущая академия, которой суждено занять одно из первых мест среди американских учебных заведений; по количеству новых зданий, воздвигнутых в городе в прошлом году, мы не уступаем, а может быть, и превосходим любой из городов горного края, и наконец, жители нашего города - это энергичные и целеустремленные бизнесмены. Все это вместе взятое сулит нам в будущем году большой успех Растлер станет достойным своего названия"*.
– Ну, напугали! А нас это совершенно не задевает. Нисколько! И все же жаль, что Хеклер поместил эту корреспонденцию, - прибавил Тарвин, нахмурив брови.
– Кое-кто из наших топазцев примет это всерьез и отправится в Растлер дожидаться приезда "Трех К". Так, значит, осенью, да? Ах ты, боже мой! Вот так-так, так-так... А вы, девочка моя, не хотите, чтобы в одно прекрасное утро "Три К" появились в Топазе?
– неожиданно спросил Тарвин, усевшись на диване рядом с Кейт и развернув газету так, чтобы она могла читать вместе с ним.
– А вам самому этого хочется, Ник?
– Вы еще спрашиваете!
– Тогда, конечно, да. Но мне кажется, что вам будет лучше, если это не произойдет. А то вы слишком разбогатеете. Как мой отец.
– Ну, я всегда могу нажать на тормоз, когда увижу, что и в самом деле становлюсь богатым. Дайте мне только миновать станцию под названием Благородная Бедность, и я не поеду дальше. А что, приятно видеть знакомые заголовки, правда? Смотрите, имя Хеклера, набранное огромными буквами, а над ним надпись - "Старейшая газета в округе Дивайд", а вот и страстная передовица о будущности города, в которой так в слышится голос Хеклера, его манера и его интонация. Все это так знакомо. У него прибавились две новые колонки объявлений, значит, мы не стоим на месте.
Кейт улыбнулась. И у нее газета вызвала некоторую тоску по дому. Она любила Топаз, но по-своему, и сейчас, пробежав глазами страницы "Телеграммы", увидела мать. которая целый вечер сидит на кухне (она так привыкла сидеть на кухне, когда семья была бедна и им приходилось переезжать с места на место, что и теперь предпочитала кухню всем остальным комнатам в доме), печально глядя на покрытую снегом вершину Большого Вождя и думая о том, что-то сейчас поделывает ее дочь. Кейт навсегда запомнила эти вечерние часы, которые они проводили вместе, переделав все домашние дела. Она помнила старое-престарое кресло-качалку в домике у строящегося железнодорожного пути - эта качалка знавала лучшие времена и в свое время стояла в гостиной, а когда истрепалась, мать обила ее кожей и отправила на кухню. Вытирая подступившие слезы, Кейт вспоминала, что матери всегда хотелось, чтобы дочка сидела именно в нем, вспоминала, как хорошо ей было сидеть у печки на своей подушечке и смотреть на маленькую маму, которую почти и не видно было в этом глубоком кресле. Ей слышалось мурлыкание кошки под печкой и свист чайника; она и сейчас слышала, как тикают часы в доме, и чувствовала, как из щелей в полу тянет по ногам холодным воздухом прерий.