Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
Юрков молчал, собирая на лбу задумчивые складки.
— Может, и верно говоришь, — наконец сказал он, — да уж больно ехидно.
Рябинин пожал плечами: сколько раз он замечал, что людей чаще интересует не что говорят, а как говорят.
— Тебе, лучшему следователю, про которого пишут газеты, объясняю такие элементарные вещи. Вот поэтому я ехидный.
Юрков встал, хрустнув сильным телом, которое от работы в садоводстве еще больше стало походить на дубовый ствол с обрубленными ветками. И Рябинин подумал, что он сейчас
— Вся эта физиономистика для рассказов девочкам. Вот писать жарко, пот со лба утираешь, мысли путаются, вопросы не так формулируешь.
— Да, и следователь получается несимпатичный, — подсказал Рябинин.
— При чем здесь симпатичный? Я не в театре выступаю, а на работе сижу.
— Вот поэтому мы и должны быть симпатичными, культурными, умными, чтобы свидетели уходили от нас с хорошим впечатлением.
— Мне плевать, что обо мне подумают свидетели. Я не артист, а следователь.
— Следователь больше, чем артист. О плохом артисте подумают, что у него нет таланта. Он позорит театр. А плохой следователь позорит государство.
— В твоем понимании следователь такая уж фигура! Да мы обыкновенные служащие, каких тысячи.
— Нет, мы политические деятели. Посмотри, как замолкает зал, когда на трибуну выходит следователь. Как люди слушают, приходят советоваться, делятся, интересуются… Наша работа прежде всего политическая.
— Прежде всего я должен изолировать преступника!
— Если преступник будет изолирован, а у людей останется от следователя впечатление как от хама и дурака, то пусть лучше преступник ходит на свободе. Государству меньше вреда.
Юрков онемел. Даже узкие глаза расширились насколько могли. Он смотрел на Рябинина и ждал следующего высказывания, еще более невероятного. Не дождавшись, он строго сказал, опять прищурив глаза:
— Мы должны бороться с преступностью.
— Нет, — возразил Рябинин, — мы должны по вечерам бегать трусцой.
— Да ну тебя, — махнул рукой Юрков и вышел из кабинета.
Он считался хорошим парнем — он и был хороший парень. Когда требовалась техническая помощь по делу или надо было перехватить пятерку на книги, поднять что–нибудь или сдвинуть сейф, Рябинин всегда шел к нему. Юрков помогал просто, между прочим, поэтому помощь не замечалась, а это — признак настоящей помощи. У него был спокойный, покладистый характер, который очень нравился начальству, да и весь их маленький коллектив ценил.
Рябинин теперь думал не о телепатии, а об абстрактном хорошем парне. Что–то мешало принять его умом — рубаху–парня, доброго, компанейского, веселого и верного. Рябинин уже не мог отцепиться от этой мысли, пока нет ей объяснения, хотя и знал, что сразу его не найдешь.
— По–твоему, — распахнул дверь Юрков, белея в проеме брюками, как дачник: только ракетки не хватало, — по–твоему, и преступник должен быть хорошего мнения о следователе?
—
— Да какой преступник хорошо думает о следователе?! Они ненавидят нас, как лютых врагов.
— Неправда, — сказал Рябинин и шагнул к двери, чувствуя, как в нем затлевает полемический пыл. — Хорошего следователя они уважают.
— Какое там уважают?! Ты будто первый год работаешь… Спорят, ругаются, жалобы пишут…
— Ты путаешь разные вещи: преступник борется со следователем. Следователь для него противник, но не враг.
— Как это может быть: противник, но не враг? — усмехнулся Юрков какой–то косой улыбкой.
Он тоже распалился, что бывало с ним редко, как ливень в пустыне. Что–то задело его — даже вернулся. И Рябинин подумал, так ли уж спокойны спокойные люди, да и можно ли быть спокойным на самой беспокойной в мире работе?
— Действительно, оригинально, — согласился Рябинин. — Любой преступник знает, что следователь прав. И знает, что следователь в общем–то ему не враг, желает добра. Но преступник вынужден бороться со следователем, чтобы уйти от наказания или меньше получить.
— И вот после этой борьбы, когда преступник схлопочет лет десять, он должен сохранить обо мне приятные воспоминания?
Юрков даже кашлянул от прилившего к горлу недоумения.
— А разве нельзя уважать сильного и честного противника?
— Я его посадил, а он меня уважать? — не сдавался Юрков.
— А ты ему обязан в процессе следствия доказать всем своим моральным преимуществом, что он сидит правильно. Он должен поехать в колонию с твердым убеждением — больше не повторять. Короче, он должен еще на следствии «завязать».
— Ну что ты болтаешь, Сергей? Ведь такие бывают зеки, что их век не переубедишь.
— А если не убедишь, значит, следствие проведено плохо.
— Мое дело не его убеждать в виновности, а суд. Ясно?!
— Конечно, суд, — согласился Рябинин. — Но все–таки главное — убедить преступника. Мы же за их души боремся…
— Теперь я знаю, почему ты мало кончаешь дел, — заключил Юрков и неопределенно хихикнул, представляя это шуточкой.
— Теперь я знаю, почему про тебя пишут в газетах, — сообщил Рябинин и тоже хотел издать смешок насчет своей шуточки, но вместо него вырвались короткие фыркающие звуки, которые издает лошадь от удовольствия.
Юрков постоял, хотел, видимо, спросить про газету, а может, фыркнуть хотел в ответ, но только захлопнул дверь. И Рябинин сразу понял, почему его не восхищал просто хороший парень. Потому что выросло время, страна, люди, и усложнилось понятие «хорошего человека», как усложнились патефоны, аэропланы и «ундервуды». Потому что понять человека стало важнее, чем дать ему в долг пятерку или снять последнюю рубашку. Без хлеба и одежды можно перебиться, но трудно жить непонятым и уж совсем тяжело — непринятым.