Не сердись, человечек
Шрифт:
А сейчас ей вдруг пришла в голову мысль о погаче. И ведь ладно бы религиозная была, тогда понятно, или суеверная, а то ведь современная софиянка — и на тебе. Наверное, решила оставить ребенка, поэтому хочет сделать что-нибудь такое, чтобы запомнить этот миг.
Приготовить погач помогла тетя Веса, она и домашний мед принесла. Матушка отламывает от каравая ломти, намазывает медом и раздает присутствующим. В палате собралось много девчат, пришли проводить Гену. На тумбочке стоит букет цветов, а рядом сидит медвежонок — подарок Владова.
Гена еще не окрепла после родов. А были они очень трудные: много крови потеряла. Ей бы еще полежать неделю-две, прийти в себя, но Гена настроилась уйти сегодня же.
Сидим молчим, как на похоронах.
— Пусть будет жива-здорова твоя дочь, — говорит Матушка Гене, а Ани подсказывает:
— Владимира!
— Эти имена остаются у детей до тех пор, пока их не усыновят, — замечает Матушка. — Многие, усыновляя детей, меняют им имена, чтобы настоящие родители не нашли их никогда.
«Значит, моя Елена стала уже Мариэтт или Кристи, ведь ее взяли дипломаты и, видимо, постараются окрестить ребенка на западный манер», — с горечью думаю я.
— А я своему ребенку дам такое красивое имя, такое необыкновенное, что никто и менять не захочет, — говорит Ани. — А когда встречу его, то обязательно узнаю…
— И что же ты ему скажешь, когда встретишь? — спрашивает Гена приглушенным голосом.
Все замирают и смотрят на нее.
— Гена, иди подписывай отказную! — нарушает зловещую тишину медсестра, встав на пороге.
Гена медленно поднимается, берет сумку и направляется к выходу.
— Ну ладно, хватит, — говорит она, словно обращаясь к самой себе, и выходит.
Так, не оглянувшись. Гена доходит до кабинета Лолова, открывает дверь и останавливается. Словно сговорившись. Матушка, Ани и я идем за ней следом.
Гена склоняется над столом и начинает что-то писать.
— Сначала прочти, а потом подписывай, — говорит ей Лолов.
— А меня не интересует, что там написано, — отвечает она.
— Здесь выделены два момента. Первый: данная подпись свидетельствует о твоем добровольном отказе от материнских прав. Второй: твое вмешательство в жизнь ребенка после его усыновления чужими людьми карается законом.
— А можно мне будет приходить проведывать ребенка? — спрашивает Гена изменившимся голосом.
— Нет смысла, — ответил Лолов. — Девочку заберут на днях.
Гена идет в детское отделение. Мы идем за ней на некотором расстоянии и останавливаемся у двери. Сквозь стекло нам видно, как Гена подходит к своему ребенку, долго смотрит на него, затем опускается вдруг на колени и обнимает колыбельку. Глядя на нее, я думаю, что она похожа на распятие.
Вдруг стоящая рядом со мной Ани поворачивается и бежит вниз. Смотрю на Матушку — она тоже плачет.
После ухода Гены Матушка стала какой-то странной. Не шутит, не смеется, избегает нас. Ни с кем не общается. Даже сейчас, когда мы собрались пойти в кино все вместе, ушла часом раньше, сказав, что будет ждать нас у кинотеатра.
Еще совсем недавно мы говорили с ней о том, как она будет работать на руднике, какую квартиру ей дадут, какие будут условия. Когда же я заговорила о нашей будущей жизни вчера. Матушка горько усмехнулась и сказала, что никто не даст ей никакой квартиры. Я стала убеждать ее, что Дамянов — человек слова и дела: если обещал — обязательно выполнит. Матушка вяло кивала головой и приговаривала: «Да-да, хорошо».
Да и не одна Матушка изменилась, Ани тоже. Часто я слышу, как она плачет ночами, а днем слова не скажет — все молчит. Я не думаю, что отъезд Гены так подействовал на Ани, хотя, конечно же, они были неразлучными. Скорее всего, причина в беременности. Все мы — я, Матушка, Ани — на девятом месяце. В таком положении только о родах и думаешь, а не о том, изменился ты или нет. Может быть, я тоже совсем другая стала, но не замечаю за собой этого.
Сейчас я, например, только о ребенке думаю, о том, как буду жить, когда выйду отсюда. Кина звонит мне постоянно. На днях сообщила, что получила очередную мою зарплату и накупила всяких тряпочек для ребенка — и пеленки, и распашонки, и коляску, и кроватку, и разные там пустышки, погремушки. Даже хотела прикупить кое-что для квартиры, но я сказала, что не надо. Выйду, тогда и займемся вместе благоустройством жилища. Кина сообщила также, что моя мать уже несколько раз приезжала к ней, интересовалась, возьму ли я ребенка, и попросила вызвать ее сразу, как только меня выпишут. Посмотрим, вызовем ли. Девчонки рассказывали, что в прошлом году одна молодая мамаша взяла своего ребенка, а ее родители отравили его.
Если Кина поможет на первых порах, будет просто чудесно. А если рядом останется и Матушка, вообще никаких проблем. Все хотят помочь Матушке, наши ребята тоже. Рассказали о ней Новосельскому, и он готов был прямо тут же приехать за ней, но ребята остановили. Матушка тоже поинтересовалась однажды, что он за человек и прочее. Я сказала ей правду, что работает как вол, но, что ни заработает, пропивает. Да и такое впечатление, что у него не все дома. Матушка выслушала меня, не проронив ни слова.
В последнее время я замечаю, что Ани и Матушка часто выходят ночами на балкон и долго стоят там. Спать, что ли, не могут, думают о чем-нибудь? Но о чем думать, если все уже решено: Матушка забирает ребенка, Ани оставляет. Ани помалкивает на этот счет, ничего не говорит — трудно ли, легко ли ей оставлять ребенка. А я, как только подумаю, в ужас прихожу: как это можно — оставить своего ребенка! А ведь в самом начале я тоже решила не брать его. Теперь же, когда думаю о том, что мой ребенок мог остаться один-одинешенек, стать куклой для чужих людей, мне становится страшно.
Сейчас я считаю, что самое большое счастье для меня — мой ребенок. Мне кажется, ни Жора, ни родители, ни поступление в институт не могут дать мне и сотой доли той радости, которую принесет ребенок. Я выросла в собственных глазах, мне иногда даже кажется, что я — важная персона — ну, например, директор какого-нибудь солидного предприятия, который отвечает за судьбы и жизни пяти тысяч подчиненных. И хотя я отвечаю за жизнь одного человечка, для меня она равна жизням пяти тысяч человек. Я очень горжусь тем, что буду матерью!