Не сердись, человечек

Топалов Кирилл

— Вы мешаете! — не унимается мужчина.

— От этих нет никакого спасу, — заявляет одна из сельских дам.

Ее поддерживает вторая, заявившая, что нас надо задвинуть куда подальше, пока мы не принесли в село какую-нибудь заразу.

Наши девчата не остаются в долгу. Начинается такой скандал, что в зале вспыхивает свет и показ фильма прекращается. Сквозь шум слышится голос Матушки, которая говорит сельским дамам, что пусть они не обольщаются на свой счет. Думают, если спрятались за ставнями своих домов, так уже и не видно, что они вытворяют. В ответ сельские заявили, что-де у них есть дома и они могут спрятаться в них, а у нас и домов-то нет, как у всех людей.

Я чувствую себя все хуже и не нахожу сил сказать Матушке, что мне необходимо

выйти немедленно. Хорошо, она взглянула на меня и, поняв мое состояние, вывела на улицу. Остальные девчата тоже вышли следом. Наконец-то можно вдохнуть чистый прохладный воздух! Но странное дело, вместо того чтобы прийти в себя, я как бы погружаюсь в какую-то вату и слышу голос Матушки, которая приказывает кому-то из девчат позвонить куда-то. Что со мной, почему так кружится голова? Надо уходить скорее отсюда, подальше от этого проклятого кинотеатра…

Вдруг небо разверзлось надо мной и на меня посыпались оконные стекла. Одно стекло разрезает мне живот. От боли я не могу вздохнуть… Где мой ребенок? Слава богу, здесь, вот он… Не надо больше резать меня, не надо!..

— Люди! Тетенька, дайте одеяло! Она рожает! — доносится до меня панический голос Ани, и я чувствую, как дикая боль разрывает меня на части.

— Ничего, моя девочка, ничего, — слышится голос незнакомой женщины, склонившейся надо мной. — Давай подстелем это, — говорит она, подсовывая под меня одеяло. — Я своих всех так родила — прямо на дороге. А первый вообще у самого железнодорожного полотна родился… Тут рядом бабушка одна живет. Хоть и без диплома, а полсела на свет белый вывела. Ты не бойся, все обойдется. Такого богатыря родишь…

Чувствую, как меня поднимают вместе с одеялом и несут в какой-то дом. Кладут на кровать. Боль отпустила немного, и я могу осмотреться. Рядом, на табуретке, появляется таз и огромный чайник. Старушка спроваживает девчат на улицу и остается в комнате вдвоем с женщиной. Смотрю на них и чувствую себя увереннее. Страх уходит куда-то, на смену ему приходит радостное ощущение. Что-то большое, светлое поднимается в моей душе, несмотря на непроходящую боль.

Ну когда же наконец появится «скорая»? Ведь я слышала несколько минут тому назад тревожный ее гудок. Почему они так долго не едут?..

Чьи это шаги?

— Что случилось? — это голос Лолова.

— Ничего страшного, — отвечает старушка. — Воды отошли, вот и все… Мы уже приготовились было…

— Что за сюрпризы, детка? — обращается ко мне Лолов. — Рановато аиста заказываешь, рановато.

Доктор улыбается, и я отмечаю про себя, что он приехал прямо из дому, на нем нет халата.

— А разве аист кого спрашивает? — поучительно замечает старушка. — Хоть летом, хоть осенью, хоть зимой — знай себе летит. Как подойдет время, так и летит…

Лолов с сестрой перекладывают меня на носилки и несут к «скорой».

Отступившая боль снова подкрадывается ко мне. Сейчас опояшет меня стальным обручем и будет распирать изнутри, но, пока она еще не настигла меня, спешу улыбнуться…

НЕ СЕРДИСЬ, ЧЕЛОВЕЧЕК

Повесть

— Человечек, проваливай…

Человечек — это я, но проваливать не собираюсь. Почему? Что — почему? Человечек почему или почему не проваливаю? Человечком меня прозвали за то, что я лучше всех играю в «Не сердись, человечек» — это такая детская игра. А не проваливаю — потому что… все равно побьют. Тогда зачем проваливать? Вот и сейчас, не успел я расставить фишки, как кто-то дал пенделя, значит, снова начинается.

— А ну-ка, проваливай!

— Чего вы?

— Играть в футбол мешаешь.

Так я и знал. Снова эти противные Шкембо, Васо, Трынди и Яшо. Шкембо и Васо — сироты, Яшо — цыган, шестеро из двенадцати детей их семьи здесь, в детдоме. А Трынди, как и я, незаконнорожденный. Все они пятиклассники, поэтому такие смелые с малышней из второго — такими, как я, например. Против семиклассников не возникают почему-то.

— А че вы

в другом месте не играете? С чего это я стал вдруг мешать?

Но вместо ответа Шкембо так зафутболивает в меня мячом, что все вокруг начинает вертеться-кружиться… А когда я пришел в себя, меня уже волокли за ноги куда-то в сторону и игры моей со мной не было. Я стал вырываться, но Яшо и Трынди держали меня крепко и, только когда оттащили под сосны, оставили в покое. Я сразу же вскочил и бросился обратно. Яшо попытался поймать меня, но я увернулся от него и, сделав несколько прыжков, оказался возле «несердилки» и стал собирать фишки и кубики, но Васо воспользовался моментом и снова дал пенделя. Чувствую, как кровь из носа капает прямо на рубаху, зажимаю нос одной рукой, как прищепкой, а второй собираю игру. Лучше пойду к девчонкам на ту сторону. Эти все равно и в покое не оставят, и играть к себе не примут. Говорят, я мешаю. А если иногда и принимают играть, так потому только, что больше некому. И ставят в оборону или на ворота. А если промажу, как это и бывает чаще всего, кричат на меня, ну а если пропущу гол, вообще вытуривают из игры пинками и оплеухами. Тогда уже не Человечком называют, а Левшой, Профессором и разными такими словами, которые лучше не произносить вслух. Левшой называют потому, что вроде бы у меня обе ноги левые. По-ихнему, если не умеешь ударить по мячу, значит, левша. А Профессором потому называют, что я перечитал почти всю школьную библиотеку и знаю больше, чем любой восьмиклассник.

Часто даже учителя не могут ответить на некоторые мои вопросы. А кличку Профессор мне дал учитель по физике Ганев, он у нас руководитель кружка «Юный техник». Как-то Ганев объяснял нам, что вакуум — это значит абсолютная пустота. А я накануне слышал по радио о том, что вакуум состоит из каких-то там частиц. Я тогда, по радио, не все понял и поэтому попросил его по-человечески объяснить, а он как завелся: нет ничего да нет ничего. Если бы что-то было, мол, не было бы вакуумом. Я сказал ему тогда, что обо всем этом рассказывалось в программе «Знание» софийского радио — что же они, обманывать, что ли, будут?

— Они-то как раз больше всего и брешут, — заорал он. — А кроме того, тебе так послышалось.

— Не послышалось!

— Послышалось.

— Нет, не послышалось!

— И не только послышалось, а еще и выгоню тебя из класса! Тоже мне профессор! Постыдись!

А чего мне стыдиться, если я прав? Пусть он постыдится. Учитель, руководитель кружка, а не знает элементарных вещей. Но взрослые не любят, когда ты знаешь больше, чем они. И не только взрослые. Смотришь, всего на год старше тебя, а ты уже не имеешь права знать больше его. Ну а если, как они выражаются, заденешь чье-нибудь самолюбие — вообще туши свет. Мигом влепят оплеуху или в лучшем случае предупредят: «А ну-ка, закрой свою чавку!» Могут и еще что-нибудь похлеще сказать. Сто тысяч слов находят, чтобы обидеть. Удивляюсь, откуда только берут их. Спроси что-нибудь серьезное, ответят, нет ли — еще вопрос, а как дело касается обид и кличек — тут они короли.

Рядом с беседкой на асфальтовой дорожке скачут с прыгалками Мира, Гергана Африка и Гроздана. Лучше всего будет к ним пойти. Смотришь, подойдут еще две-три девчонки, соберется целая очередь, и тогда я уговорю кого-нибудь сыграть со мной разок в «не сердись».

Родители Грозданы работают на водохранилище, поэтому отдали ее учиться сюда. А Мира и Гергана Африка — незаконные, как и я. О Мире никто ничего не знает. Мать и отец Герганы учились на врачей, но не поженились. Африка — кличка Герганы, она негритенок. Наверняка ее родители были очень умными, потому что Гергана занимает второе, после меня, место по количеству прочитанных книг. И еще она умеет играть на мандолине. С ней можно говорить о чем угодно, вот только зло берет, что я слабак и не могу отлупить этих паршивых подкидышей, которые смеются над ней. Как? Да как только по телевизору показывают какую-нибудь делегацию негров, кричат громко: «Гергана, Гергана, твой папка!» А что, разве этого мало? Их счастье, что я не умею драться…