Не сердись, человечек
Шрифт:
— Как так? Ведь… твои родители… — пробормотал я, но Жора прервал меня:
— Все взрослые — обманщики!.. Мать родила меня в Доме матери и ребенка в Сребырнице! Матушка тоже была с ней тогда, но она оставила своего ребенка. Они потому и дружат так… Есть и о тебе сведения. Твоя мать была студенткой, ее зовут Ани. Мирина мать тоже была вместе с ними!..
Мне казалось, я с ума схожу. Жора выпалил все это как пулемет, а я смотрел на него и не верил. Мне казалось, что все это снится мне… Мы забрались с Жорой в самый дальний угол двора, в сирень, где не было ни души, и стали читать дневник. Читал Жора, он лучше разбирал почерк тети Елены, а я, вытянув шею, искал на страницах имя своей матери и, как только находил его, просил Жору пропускать то, что он читал, и читать то, что написано о моей матери. Но он сердился и говорил, что все написанное интересно и
Больше всего мне понравилось то, что она была красивая и умная, что училась в университете, но хотела стать художницей и что с тетей Еленой они были подруги, как мы с Жорой друзья. Мама даже учила их всех, кто находился тогда в Доме матери и ребенка, польскому языку, значит, была умнее всех. Интересно, ее называли профессоршей или нет? Но даже если называли, ей не следовало бы обижаться. Она же была для них учительницей, а профессор — это то же, что и учитель, только для взрослых. Теперь я гордился своей мамой еще больше и любил ее еще крепче. А отец мой был гитаристом в студенческом оркестре!.. Но, как я понял из дневника тети Елены, мама решила не говорить ему обо мне. Почему? Конечно же, она тогда еще не знала, каким хорошим я буду, поэтому и не захотела взять меня, чтобы я не мешал ей рисовать. А разве я мешал бы ей? Да я бы помогал ей, слушался бы ее, сам в магазин ходил бы, чтобы она не теряла время… Да я даже рисовать помогал бы ей. Например, я бы мог нарисовать лес, у меня получаются очень красивые коричневые деревья с зелеными веточками. А еще я могу нарисовать маленькие цветочки в зеленой травке, и солнце могу нарисовать, и зимний каток, и снежного человека, и дома с окошками и трубами, из которых идет дым, и все спортивные машины, и людей с других планет в скафандрах и с антеннами на головах… И еще сто разных разностей могу нарисовать ей, пусть только скажет! А может?..
— Жора, а моя мама не умерла?
— А почему она должна умереть?
— Да ведь… да ведь она до сих пор даже не поинтересовалась, где я и что!
— Как ей интересоваться, если ты незаконный?
— Незаконный, но ее ребенок! Ты ведь тоже незаконный?
— Да, но моя мать взяла меня.
— Ну и что?
— Ничего. Кроме того, что закон запрещает.
— Что запрещает?
— Чуть дальше она пишет, что, если мать оставляет своего ребенка, она уже не имеет права интересоваться им. Его берут другие люди и становятся его родителями. Ты же знаешь все эти дела.
— Но меня же не взяли…
— А твоя мать откуда знает это? Она была уверена, что тебя сразу же возьмут. Она и матери моей так сказала, здесь все написано.
— А Мира?
— Ее мать тоже красивая. И Мира красивой родилась, как мать. Поэтому ее сразу же кто-то захотел взять. Сестра так и сказала Мириной матери, когда та пошла подписывать декларацию, что отказывается от нее, — мол, все в порядке, дочка твоя пристроена. Но почему Миру до сих пор никто не удочерил, не знаю.
В это время послышался голос тети Елены, которая, наверное, собиралась уезжать:
— Жора! Жо-о-ра!
— Мы здесь! — отозвался Жора и, сунув между страниц травинку, спрятал тетрадь в коробку.
Тетя Елена стояла возле машины с Матушкой и нашей директрисой — Пехливановой. Рядом носились Мира, Гергана Африка и еще несколько мальчишек и девчонок. Шкембо и Трынди таращились на спидометр, а Васо протянул было руку, чтобы покрутить руль, но тетя Елена запретила трогать машину. Она нам не разрешает ни к чему прикасаться, а им, можно подумать, разрешит! Тетя Елена такая боевая, даже каратэ знает! Жора тренируется с ней и меня тоже обещал научить. Мы уже несколько раз пробовали с ним бороться. Эх, научиться бы как следует каратэ, пусть тогда кто-нибудь попробует тронет меня! Каратэ может заниматься даже такой хиляк, как я. Пусть не сильный, но, если технарь, как говорит Жора, можно побороть сразу нескольких противников. Бемс-бам! Бемс-бам! Отражаешь удары, молниеносно наносишь контрудары, все разбегаются и больше не трогают тебя… Я не собираюсь никого бить зазря, но пусть и меня оставят в покое. И Шкембо, и Трынди, и Васо, и Яшо — все они такие же мальчишки, как я и Жора, и мы могли бы быть друзьями. Ну ладно, если им так хочется, пусть называют меня профессором, но только пусть прекратят отвешивать шалабаны. Это жутко больно. Так больно, что перед глазами плывут красные и черные круги и даже искры сыплются.
Пехливанихе не хочу жаловаться. Да ей если и скажешь, что меня бьют, отвечает, что если бы я не лез, то и меня бы никто не трогал. Что там говорить. У нее только одно на уме: организация разных праздников и торжеств. Праздник весны — 1 марта, праздник славянской письменности — 24 мая, праздник детей — 1 июня, новогодние торжества, спортивные, праздник чисел, праздник детской книги, праздник мечты, праздник мамы, праздник международной солидарности детей за мир, словом, каждый месяц по празднику, а то и по два. А что такое праздник? Это что-то хорошее, чему человек может порадоваться, так ведь? А чего тут радоваться, если праздник — сплошное мучение. Как только нам объявляют, что надо готовиться к празднику, мы уже знаем, что по крайней мере дней на десять запретят всякие игры и мы будем часами маршировать во дворе, разучивать песни, зубрить до одури стихотворения о труде, учебе, о маме или каком-нибудь великом человеке; по тысяче раз будем выполнять любимые художественные пирамиды Ганева — учителя по физре (так мы называем физкультуру); будем репетировать всевозможные сцены из спектаклей и еще неизвестно что… Сейчас, например, ради праздника мы должны забыть свои любимые игры. Гергана Африка играет до посинения народные мелодии, малышня детсадовского возраста надорвала глотки песнями о маме, будто знают, что это такое — мама, а ребята постарше, как я, участвуют в художественных пирамидах. Я, лучший чтец, должен стоять на вершине пирамиды и оттуда произносить какое-то ужасное стихотворение «Тебе, любимая мамочка». Все это время мальчишки нарочно покачиваются, и меня шатает из стороны в сторону. Злятся, что приходится держать меня. Конечно, тяжело — вот и издеваются. А я тут при чем?
— Ангел, — говорит директриса, вползая в кабину вслед за тетей Еленой. — Повтори трижды стихотворение, чтобы запомнить хорошенько к завтрашнему дню. У нас будут уважаемые люди! Я вернусь в девять и всех проверю. А Гергана пусть играет!..
Как только Пехливаниха начала отдавать свои распоряжения, все разбежались кто куда. Остались только я, Жора, Матушка и Мира.
Но вот машина тронулась, и Матушка предложила, как всегда, когда мы оставались без начальства: «Пойдемте-ка в кондитерскую». Мы бросились целовать ее. Вот это друг так друг!
А теперь, когда мы узнали, что Матушка когда-то была вместе с нашими мамами, она стала нам еще ближе и роднее. Только вот Мира пока еще ничего не знает, и мы с Жорой не решили, говорить ей или нет. Все-таки она девчонка и может проболтаться, обязательно захочет похвастаться перед Герганой Африкой. Да и потом, мы еще не дочитали до конца дневник тети Елены.
В кондитерской мы ели пирожные и мороженое, выпили по бокалу бузы [8] . Все это время я не сводил с Матушки глаз и думал о том, что, если она знала мою маму, говорила с ней, слышала ее голос, значит, мама существует, она настоящая, она есть где-то. Если жива. А если нет?.. Как только я подумал об этом, мне стало страшно. А вдруг с ней что-нибудь случилось?.. Скажем, болеет, а некому сходить в аптеку за лекарством, поднести воды, чтобы запить таблетки… А если я буду рядом с ней, я так буду заботиться о ней, от всех болезней уберегу!..
8
Буза — напиток из ячменя.
И тут я сделал страшную ошибку, Жора потом чуть не отлупил меня за это. Я так испугался, что, может быть, мама больна или умерла, что забыл обо всем на свете, и, когда Матушка встала из-за стола, чтобы принести нам еще по бокалу бузы, спросив, как всегда: «Сначала скажите, любите ли Матушку?», не выдержал и выпалил: «Матушка, моя мама Ани жива?»
— Что-что? — переспросила Матушка.
В это время Жора пнул меня ногой под столом, но остановить меня было уже невозможно.
— Я все, все знаю! Все! И о тебе, и о маме, и о Жориной маме, и о Мириной… Ты их знаешь… Вы вместе родили нас!
До меня дошло, что я говорю, только тогда, когда я увидел склоненную в отчаянии голову Жоры и огромные Мирины глаза, которые смотрели то на меня, то на Матушку и вдруг наполнились слезами. Затем Мира заплакала в голос и бросилась к Матушке.
Все вокруг стали оборачиваться на нас.
— А ну-ка, пошли обратно! — сказала Матушка раздраженно и, как только вышли на улицу, спросила строго: — Кто сказал вам это? Твоя мама? — посмотрела она на Жору.
— Мы узнали об этом из ее дневника, — признался он, видно поняв, что уже нет смысла скрывать от Матушки.