Не спешите с харакири
Шрифт:
— И чем же ты займешься?
— Буду вести курс лионской любви в школе гейш!
— Потерпи со звонком хотя бы до завтра.
— Нет!
— Да! — рычу я. — Нас, скорее всего, уже разыскивают, и, если ты закажешь разговор с Францией, нас наверняка засекут. Я запрещаю тебе звонить, Берю! Это приказ! Он покоряется.
— Ладно уж, я подожду. Но если ты считаешь, что я передумаю, то заблуждаешься, как блудный сын!
Тут нарисовывается врач, дружок Рульта. Это молодой энергичный блондин. Рульт просит его осмотреть пострадавшего,
Мы присутствуем при осмотре папаши Бяку-Хамури. Доктор хмурится:
— Ну и ну!
— Трещина черепа? — спрашиваю я.
— Нет, но серьезная травма. Он потерял много крови?
— Порядочно.
Не говоря ни слова, лекарь делает укол, чтобы поддержать мотор старого хрыча.
— Ему требуется сделать переливание крови. Но для этого его необходимо госпитализировать.
— Сейчас это пока невозможно, — заверяю его я. — Не могли бы вы сделать переливание прямо здесь?
— Это весьма сложно.
— Надо, доктор, — вздыхает Рульт. — Мы влипли в это дело по самые уши, и, если вы проговоритесь, нам их попросту отрежут!
Он улыбается.
— Хорошо. Я должен определить его группу крови.
И он приступает к анализу.
— Первая группа! — объявляет он. — У кого из вас такая же?
— Наверняка, у Берюрье! — восклицаю я. Мы зовем Толстяка. Нам не удается сразу найти его, так как он заперся в комнате Барбары. Он выходит из нее нетвердой походкой, перемазанный губной помадой, как баранья ножка — горчицей.
— Ну, что там еще? — ворчит мой доблестный помадоносец. — Нельзя уж и поговорить наедине с дамой! Без того, чтобы кто-то не обломал тебя в самый ответственный гинекологический момент!
— Ты хочешь сказать «психологический»? — предполагаю я.
— Да пошел ты подальше со своими поправками, Сан-А! Ну, чего ты хочешь?
— Твоей крови!
— Хватит валять дурака, и говори, чего тебе надо!
— Я повторяю: Твоей крови!
— На кой ляд?
— У тебя какая группа?
— Первая.
— Значит, ты тот, кто нам нужен! Старикану необходимо сделать переливание крови, чтобы он не загнулся.
Негодование Толстяка напоминает тайфун на Ямайке.
— Ты шутишь или издеваешься надо мной?! — возмущается он. — Чего ради я должен отдавать свою праведную кровь этому извращенцу, который несколько часов назад хотел, чтобы меня сожрали муравьи! Французскую кровь, выпестованную на первосортной говядине и марочном вине, переливать в сточные канавы этого паршивца! Кровушку крепостью 16°! Если бы ты посмотрел на нее через мелкоскоп, ты не нашел бы в ней ни одного микроба больше, чем игольное ушко! Кровь, которую жалко пролить даже за родину, я должен дарить этому старому прохиндею! Запомни, Сан-А, если я предлагаю свою кровь на брудершафт, я сам выбираю партнера!
Наконец, он устает от своей тирады.
— Послушай, Толстяк, этот старый краб — единственный, кто может расшифровать нам эту галиматью.
— Куда там! От всех этих любовных приключений я и так чувствую себя, как выжатый лимон.
— Не беда! Знай, Берю, что твоя благородная кровь прольется во имя истины и правосудия, как к тому обязывает наша профессия.
Он всё-таки соглашается со слезами на глазах:
— Ладно. Но не больше пол-литры! Это все равно, что рассыпать бисер перед свиньями!
После плодотворных переговоров с Берю начинается переливание.
Мы задерживаем свое дыхание, чтобы видеть, как дышит Бяку-Хамури. К середине процедуры он приходит в себя. Его жабьи веки приоткрываются, и мутный, но уже живой взгляд начинает обшаривать комнату. Он смотрит на врача, переводит взгляд на меня, затем — на Рульта. После этого его глаза медленно поворачиваются в направлении Толстяка, возлегающего на диване после своего благородного поступка. Месье Позолота, несмотря на все свое потустороннее спокойство, вздрагивает. Его веки опускаются, и он бормочет голосом, трудным для восприятия из-за потери зубов и перелома челюсти:
— О, чужестранцы, ваша отвага не знает границ, также как и ваше благородство!
— Аминь! — заключает Берю. Я прошу его заткнуться. То, на что я так надеялся, всё-таки случилось, — старик заговорил.
— Вам не трудно разговаривать? — вежливо спрашиваю его в самое ухо.
— Отдохну на том свете, — отвечает бедняга.
— Ты только посмотри, еще один, кто начитался белибердятины, — не может продолжать компостировать мне мозги этой несусветицей, я требую срочной прибавки к жалованию!
— Тихо! — успокаиваю его я. Но Толстяка легче убить, чем успокоить. Бяку-Хамури вздыхает:
— Благородный француз, если вы захотите, я отдам вам все свои богатства в обмен на то послание!
— Вот она — гнилая интеллигенция! — резюмирует Берю.
— Какое послание? — спрашиваю я гномика.
— Конверт.
Тут я делаю ход конем из-под шляпы против секундной стрелки:
— Послушайте, месье Бяку-Хамури, я не стану скрывать, что конверт действительно находится у нас, но мы не знаем, в чем заключается его ценность. Если бы вы сказали нам об этом, то мы, можем быть, уже отдали его вам. Вместо того, чтобы похищать и пытать нас, вам было бы лучше всего начать с этого!
Желтолицый ханурик слабо кивает в знак согласия.
— Будь по-вашему! Тем более, что мои часы сочтены, и я уж скоро отправлюсь в страну своих предков.
Его слова трогают Берю до глубины души, и он отчаянно протестует:
— Вы зря портите себе кровь, папаша! Тем паче, что сейчас в ваших жилах течет часть моей. А она, поверьте, имеет гарантию на долгие годы…
— Спасибо, доблестный французский полицейский!
— Не за что, только вот мне нужно побыстрее восстановить калории, если я собираюсь учить гейш лионской любви!