Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Гигант, видать, прислушался к совету невидимого во тьме товарища, шагнул вперед, подняв кинжал, и Славик понял, что – все. Только бы сразу убили, не мучили.
– Какой город, говорышь, твой дом? – вдруг спросил кто-то.
– Степногорск, – хрипло выдохнул, уже ощущая ледяной холодок стали у горла, Славик.
– А-а, знаю такой. Слюшай, Ахмэд. Пагады. Нэ рэжь. Падары мне его. Я тэбэ двэсти долларов дам! – И что-то скороговоркой, по-чеченски: гыр-гыр…
Славику связали руки, закрыли темной тряпкой глаза, затянув на затылке тугой узел, долго вели, больно подталкивая стволом автомата под ребра, куда-то вверх по горной тропе. Потом затолкали на заднее сиденье машины, кто-то сел рядом, кто-то спереди. Конвоиры курили, в салоне удушливо пахло бензином и дымом. Автомобиль опять карабкался на подъем, урчал натужно двигатель, раза два, не одолев крутизны, скатывался обессиленно задним ходом вниз, и сидевшие рядом со Славиком смеялись бесшабашно, крича: «Аи, Аслан! Твой „мерс“ мало кушал сегодня, да-а?!»
На нужное место привезли под утро уже, это Славик почувствовал по мимолетно-ласковому касанию солнца, мазнувшего теплыми лучами по щекам за тот короткий миг, когда вывели из машины и, развязав руки, свели вниз по крутой лестнице, сорвали с лица повязку и спихнули в черный зев лаза, сразу же захлопнув следом тяжелую крышку. Славик, едва успев выставить руки, навернулся на бетонный пол с двухметровой высоты так, что едва нос не расквасил, ободрался весь и минут пять в кромешной тьме приходил в себя, пытаясь втянуть в себя затхлый воздух – от удара перехватило дыхание.
С тех пор никто не приходил к нему, ни о чем не спрашивал. Только визг ржавой дверцы тюрьмы раз в день, призрачный свет в щели, рука неведомого Гоги с растопыренной в ожидании пятерней и всегда одна и та же фраза: «Бутилка давай!»
Он, конечно, понимал: держат его в этой яме, оставив в живых, для перепродажи в рабство или обмена. Последнее, конечно, предпочтительнее, но, если смотреть на вещи реально, кого можно выменять на простого сержанта? Если потребуют выкуп, даже небольшой по здешним меркам, у мамы не найдется на это денег. У этих безработных горцев, живущих только войной, в ходу «куски» да «штуки». И не рублей, а долларов…
Мама… Славик старался не думать о ней. Ему отчего-то казалось, что чем чаще он будет вспоминать ее, тем тяжелее она перенесет эту разлуку. А в том, что разлука с нею не навсегда, он был уверен. План бегства почти готов. Безумный, если оценивать его рационально, но – единственно возможный в сложившихся условиях. Должно получиться. Он же десантник. Почти десять лет занятий каратэ, дзюдо, затем – служба в армии – рукопашный бой, приемы с ножом. Ножа нет, но есть щепка. Тонкая, чуть длиннее карандаша. Из крепкого дерева. Один конец Славик заточил – зубами, подшлифовал о шероховатую бетонную стену. При очередной кормежке, с непременным «Бутилка давай!», он схватит протянутую в щель руку охранника, резко рванет на себя, крутанет так, чтоб хрустнуло в плечевом и локтевом суставах, потом откинет крышку люка, взглянет в лицо своего ошалевшего от боли тюремщика и – заточенной палкой ему в глаз, глубоко, до мозга. Главное – не промахнуться, чтоб одним ударом – наповал. Выскочить из подземелья, и – будь что будет. В горах ведь не только чеченцам удобно прятаться…
Другого случая все равно не представится. Надо решаться, пока совсем не обессилел с такой кормежки… А пока Славик готовился, вспоминал все, чему учили на случай рукопашного боя, ведь, в конце концов, русские всегда бивали всяких Гог-Магог, так что – еще день-другой и – с Богом!
Глава 1
Зима в тот год выдалась чахлая, вымороченная и оттого особенно долгая. Разгульные степные бураны перемежались с необычными в декабре оттепелями, дождями, ледянистой, пронизывающей до костей хмарью, которую сменяла яснозвездная стужа, смораживающая Степногорск в гранитную, неуютную для жизни людей, как астероид, глыбу.
Весна подходила нерешительная, затяжная, с ночными, хрустально звенящими холодами, крепко прищипывающими первую, самую отчаянную и стойкую ко всему травку по обочинам прокопченных автомобильными выхлопами дорог, однако постепенно тепло все-таки брало свое. Выпарило слежавшийся снег, выглянуло обновленное солнце, и вместе с ним заголубели васильковые небеса, облака, рисованные лебяжьим пером, встали привычно на свое извечное место в безветренной вышине и замерли там, сторожа пугливое в уральских широтах лето.
Впрочем, смена времен года не слишком волновала отставного майора внутренней службы Самохина. Стоит ли человеку, чей возраст перевалил за шестьдесят, так уж удивляться и умиляться тому, что растаял навалившийся за зиму снег, оставив грязь и пыль, которую подоспевшие с теплом суховеи погнали по растрескавшемуся асфальту, а в квартирах обветшалой «хрущевки», где обитал бывший майор, вместо вечных перебоев с горячей водой стала исчезать из кранов холодная?
С тех пор как умерла жена, движение времени напоминало ему о себе лишь головными болями в межсезонье, когда бесилась погода и, приноравливаясь к ней, то колотилось загнанно, а то, наоборот, замирало невпопад, обморочно, изношенное преждевременно сердце.
Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых. Он перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.
Все произошедшее со страной, начиная с 1991 года, казалось ему вовсе не волей случая, а логическим продолжением того всеобщего восторженного оптимизма и тупого самодовольства, от которых Самохин еще в шестидесятых годах сбежал на работу в тюрьму, где отношения между людьми строились честнее.
В начале девяностых он еще хаживал на митинги, устраиваемые левой оппозицией, и видел в глазах все тот же алчный блеск: «Дайте!» Или хотя бы пообещайте, что когда вернетесь к власти, дадите…
Отставному майору ничего уже не нужно было от этой жизни. Перенятый им когда-то зоновский принцип: «не верь, не бойся, не проси…», как ни какой иной, удачно подходил к условиям нынешнего бытия.
Самохин ничего не боялся: что, в самом деле, может случиться с ним страшнее, чем безвременные смерти дочери и затем жены; а уж просить он и вовсе не умел, не доводилось как-то, и осваивать подобные навыки под старость лет не собирался.
Зато он открыл для себя книги. Читал много, как никогда прежде. Небольшую, собранную еще женой библиотеку произведений, изучаемых по школьной программе, одолел за год. Потом начал было покупать для развлечения детективы – недорогие, в мягких обложках, грудами лежащие на книжных развалах, но быстро остыл. Если фабула произведения излагалась на первых страницах, Самохин без труда определял главного злодея, и читать дальше было неинтересно.
Теперь он читал классику, от которой, слава богу, в букинистических магазинах полки ломились.