Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Филиппов Александр Геннадьевич

Затем полковник зачитал справку, составленную по материалам расследования причин и обстоятельств чрезвычайного происшествия в изоляторе. Из нее выходило, что все случившееся стало следствием слабого руководства подразделением, снижения уровня боевой и профессиональной подготовки личного состава, пренебрежением элементарными мерами безопасности, нарушением инструкций, регламентирующих порядок несения службы в СИЗО.

Самохин опять взглянул на Рубцова. Тот сидел спокойно и даже, будто соглашаясь с написанным в справке, кивал слегка, теребя свои верные, с проседью усы. Закончив чтение, Орлов закрыл тонкую папочку и предоставил слово прокурору по надзору за ИТУ Лакусову.

Самохин давно знал этого прокурора, много раз встречался с ним по делам службы в разные периоды отношения государства к преступности – от снисходительного безразличия брежневской поры до последнего, андроповского ужесточения и последовавшей за ним горбачевской «гуманизации» – и всякий раз удивлялся той искренней убежденности, с которой Лакусов бросался рьяно исполнять очередные решения и постановления партии. Именно по настоянию Лакусова Самохин получил в начале восьмидесятых годов строгий выговор за то, что представил документы в суд и отправил в колонию-поселение зоновского «мужика-пахаря», схлопотавшего накануне взыскание за мелкое нарушение режима. И с тем же Лакусовым несколько лет спустя Самохин спорил до хрипоты, доказывая, что нельзя подводить под амнистию зоновскую «отрицаловку» – оторвяг, не испытавших ни малейшего раскаяния за содеянные преступления. Но, упирая на «гуманизацию», прокурор настоял на своем, и только из колонии, где служил в ту пору Самохин, в конце восьмидесятых годов на волю в результате амнистии вышло несколько сот головорезов, готовых и способных на все.

Лакусов – крепкий бровастый мужик, одернув ладно сидящий на нем синий китель с серебристыми звездочками в прокурорских петлицах, предпочел говорить с трибуны, для чего вышел из-за стола и устроился за обтянутым красной материей ящиком, с которого любил в свое время вещать, зачитывая политинформации, Барыбин.

– Я не буду подробно останавливаться на деталях преступления, совершенного должностными лицами следственного изолятора, – начал прокурор, привычным жестом откинув назад седую прядь со лба и пристально, обвиняюще оглядев собравшихся. – Я скажу о главной причине чрезвычайного происшествия, которое буквально потрясло город, взволновало общественность…

Самохин вспомнил эту «общественность», кружившую по ночам волчьими стаями под стенами СИЗО и подбивающую криками содержащихся в камерах зэков к неповиновению. Иногда для разгона пьяных, а то и обкуренных парней и их визгливых подружек привлекали наряды патрульно-постовой службы милиции, подъезжавшей по вызову, но чаще сами сотрудники изолятора, вооружившись резиновыми палками, устраивали облавы на таких крикунов и, не имея в общем-то на это законного права, вразумляли дубинками самых активных подстрекателей.

– Главная причина случившегося, – продолжал между тем прокурор, – заключается в атмосфере, царящей в стенах этого учреждения. А она, товарищи, затхлая. Здесь отчетливо попахивает застоявшимся душком тридцать седьмого года, товарищи! Более того, здесь незримо витает дух ежовщины и бериевщины, не побоюсь этого сравнения, товарищи.

Сидевший в президиуме Щукин и суетившийся в зале, похожий на спившегося ангелочка корреспондент зааплодировали, а полковник Орлов принялся внимательно разглядывать потолок, словно надеясь увидеть там незримый дух сталинских супостатов, а потом вздохнул и кивнул обреченно: витают, мол…

– И эту атмосферу мы, товарищи, должны развеять, – сообщил прокурор, решительно рубанув ладонью воздух. – В ней, товарищи, невозможно дышать тем воздухом свободы и демократии, который переполняет сегодня наши… э-э… наши…

– Груди! – подсказал ему простодушно Федорин.

– Кишки, – вполголоса возразил Самохин.

– Наши сердца! – покривив душой против физиологии, нашелся, наконец, прокурор. – И мы, товарищи, каленым железом закона и правосудия будем выжигать оставшиеся здесь явления сталинизма.

– Правильно! – в наступившей вдруг тишине громко сказал Самохин.

– Что? – сбившись, переспросил прокурор.

– Насчет каленого железа, – пояснил майор, – правильно!

– Видите? Даже в вашем коллективе существует понимание этой проблемы, – указав на Самохина, продолжил прокурор. – Мы не боимся общественности. И, следуя принципам гласности и демократии, пригласили сегодня в президиум нашего собрания председателя координационного совета народно-демократической партии товарища Щукина. Прошу вас, Павел Петрович, – отступив от трибуны, пригласил прокурор, но Щукин, поднявшись, заявил вальяжно:

– Я не буду говорить из-за этого сооружения, – и с презрением указал пальцем на трибуну, – которое олицетворяет собой десятилетия лжи прогнившего тоталитарного строя. Я скажу с места…

Прокурор отпрыгнул от трибуны, глянул на нее испуганно и застыл рядом, будто часовой, охраняющий объект – источник повышенной опасности.

– Я приведу лишь один пример, исходя из своего, особенно горького для меня опыта, – скорбно произнес Щукин. – Мой сын безвинно был заточен в стены этого каземата. Будучи узником совести, он подвергался систематическим побоям и издевательствам со стороны некоторых сотрудников. Прокуратура любезно предоставила мне их фамилии. И я обещаю вам – от расплаты эти люди не уйдут…

– Я тебя, гнида, все равно прищучу, – раздался вдруг явственно в напряженной тишине голос Рубцова.

– Не прищучишь, майор! – надменно усмехнулся Щукин. – Кончилось ваше время! Теперь – наше время. Время тех, кто с риском для жизни, кровью своею отстаивал демократию на баррикадах у Белого дома в Москве! Но незримые стороннему схватки с агонизирующим режимом происходили и у нас, в провинции. Мой сын в противостоянии со здешними палачами тоже пролил кровь!

– Дерьмо он пролил в свои штаны, а не кровь. Обосрался, – громко уточнил Рубцов.

В зале захихикали.

– Вот лишнее подтверждение слов прокурора, – ткнул пальцем в Рубцова Щукин, – о том, что в этих застенках трудится, я беру это слово в кавычки, естественно, немало заплечных дел мастеров. Но мы расчистим авгиевы конюшни! Я надеюсь, что и начальник УВД генерал Дымов осознает эту проблему. По крайней мере, в дни путча он занял однозначную позицию, поддержав демократию и отказавшись выполнять распоряжения тех, кто надумал повернуть нашу страну вспять с пути, по которому следует все цивилизованное человечество!..