Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Рубцов улыбался криво, а рядом с ним, уныло повесив лохматую голову, стоял Малыш.
– Ладно, пошли отсюда, – сказал Рубцов и легонько дернул пса за брезентовый поводок. Пес недоуменно взглянул на майора, на открытые перед ним ворота и шагнул нерешительно, опасливо насторожив коротко обрезанные уши.
– Он за всю жизнь территорию тюрьмы ни разу не покидал, – извиняясь за робость пса, сказал Рубцов и погладил собаку по длинной, свалявшейся на холке шерсти. – Ну-ну, Малыш, не бойся! Там, за воротами, в принципе, то же самое… Не пропадем. Хрен они нас с тобой обломают! Меня тетка в гости звала, к ней и поедем. Она в Молдавии живет, в Приднестровье. Чудные места! Там город есть – Бендеры называется, слыхал? Вот туда и поедем. На поезде. Только собакам в поездах намордник полагается. Ты когда-нибудь намордник носил? Теперь придется. Ничего, потерпим пока…
Увлеченно болтая с псом и уже, кажется, забыв о Самохине, Рубцов прошел через ворота, ведя тревожно озирающегося, принюхивающегося по сторонам Малыша, и Самохин, задержавшись чуток, смотрел, как бредут по пыльной, усыпанной желтыми листьями улочке два старых служаки. А потом, бросив окурок, старательно раздавил его каблуком и торопливо зашагал следом, чтоб не отстать.
Листья осенние
И была осень – слякотная, туманная в городе. Холодный северный ветер повеял уже зимним, снежным, и хорошо было в эту пору там, в лесу, – но город не умел хранить своей осенней красы. Опавшие листья подметали, валили в кучи вдоль мокрых тротуаров, а потом увозили куда-то на обшарпанных самосвалах. И только в старых кварталах, застроенных ветхими деревянными домиками, по узким улочкам еще сохранялся терпкий, горьковатый аромат увядших садов.
В эту осень Самохину стало особенно худо. Вот и вчера утром его опять свалил приступ стенокардии. Самохин тер испуганно влажной красной ладонью грудь, совал под язык мелкие приторно-сладкие таблетки нитроглицерина, и от лекарства кружилась голова и шумело в ушах.
«Сдохну здесь, один в четырех стенах… И ведь не хватится никто!» – думал он зло и беспомощно.
После приступа до обеда лежал в смятой, не стираной давно постели, курил с досады на себя и на всех, а потом кашлял – долго и мучительно.
Трудно было Самохину. Два года назад умерла жена – не старая еще, на пять лет моложе его, Самохина, да и умерла внезапно и до обидного буднично: с вечера, сославшись на головную боль, легла пораньше, а когда Самохин, допоздна засидевшийся над какой-то книжонкой, тоже стал было укладываться – наткнулся вдруг на холодную, безжизненную руку жены.
– Валюта, ты что? – испуганно спросил он, а потом, догадавшись, закричал растерянно и сердито: – Да ты умерла, что ли?!
Так и похоронил он свою Валюту, и пока шел у гроба, лицо его было обиженным и досадным: «Вот, мол, горе какое – взяла, да и умерла, а тут как хотите…»
Со всех сторон тяжело стало Самохину – то, что один, как перст, на свете белом остался, и то, что опять же – не стиран, не кормлен, да и здоровье… Где оно, здоровье-то?..
В сентябре попал Самохин в больницу. В приемном покое старая, неразговорчивая нянька шлепнула на стол полосатую пижаму и стопку белья. Поежившись, Самохин стал натягивать узкие, не сходящиеся на животе кальсоны, прислушиваясь к сердитому голосу няньки, диктовавшей кому-то по ту сторону ширмы:
– Пиджак серый, клетчатый, ношеный. Брюки синие, диагоналевые, ношеные.
– Да не ношеные они! – почему-то обиделся за свои брюки Самохин. – Всего три раза и надевал…
– Ношеные! – с нажимом отозвалась нянька и продолжала: – Носки зеленые, хлопчатобумажные…
– Ношеные! – съязвил Самохин.
В больнице Самохин держался особняком. Днем, когда все больные с волнением ждали обхода врача, а потом лежали, разговаривали о своих болезнях, читали попавшиеся под руку книжки – Самохин спал. Ночью он просыпался, скрипел пружинами кровати, вставал, уходил в туалет и курил. В туалете было холодно и воняло хлоркой.
Только однажды Самохин разговорился с соседями по палате. Белобрысый парень, работавший слесарем на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Вернее, он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал об этом – чувствовалось, что не он, а она ушла от него.
– А ты и нос повесил! – неожиданно для всех вступился Самохин, и ему показалось, что он продолжает давнишний и надоевший разговор. – Подумаешь, баба! Да я и в свои шестьдесят лет об этом добре не шибко волнуюсь! Э-ка невидаль. Быа бы шея, а хомут найдется… – Самохин осекся, наткнувшись на удивленное молчание соседей, и, повернувшись к стене, пробормотал: – Бабы… Да ежели я…
С того времени Самохину захотелось домой. Он уже не спал днем, а с нетерпением ждал прихода лечащего врача. Приходил врач, и Самохин прислушивался к его словам, стараясь угадать – скоро ли? Белобрысый слесарь ежедневно приставал к врачам с просьбой о выписке, канючил, уверял, что у него ничего не болит, – а сам по ночам глотал из бутылки украденный в процедурной комнате новокаин. Его мучила язва желудка.
– Ну куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, – наставительно шептал ему Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой новокаин и тихо матерился сквозь зубы.
Скоро Самохина выписали.
– Не курить. Алкоголь ни под каким видом! – перечислял врач на прощание. – Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае.
Дома Самохин приободрился. «Что ж ты, дурак, совсем расквасился!
– думал он про себя уже не с грустью, а с тихой, обновленной какой-то радостью и надеждой. – Ну, нет больше Валюши. И я мог бы… Ей-то, небось, легче было бы… Женщина – она не пропадет. А я – что? Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной, и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то, деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить – порыбачить иди там искупаться, мало ли что? А еще лучше – домик подыскать частный. И чтоб садик при нем. Маленький такой садик, с беседкой посереди яблонь. Вечерком вышел – огородик полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить с яблоками. С яблоками-то душистее, слаще… Жить-то, Боже мой, жить-то можно еще! Куда уж дальше откладывать? Некуда..
Не так давно на дне рождения свел его старый друг, отставной майор Микулин, с приятельницей своей жены. Ту женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с ней вдвоем несколько старых любимых песен. Особенно хорошо получалась «Землянка».
– Бьется в тесной печурке огонь… – выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко:
– На поленьях смола, как слеза…
– Ну чем не пара тебе! – возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. – Душевная женщина и портниха классная! Моя Николавна все время у нее обшивается. Все нормально у вас будет, сживетесь. Да и ты мужик ничего еще, в силе.