Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Приобретая по цене пачки сигарет очередной фолиант, Самохин спешил домой, заваривал крепчайший «конвойный» чай и погружался в желтые, ломкие от старости страницы. Пожалуй, впервые нашел он для себя умных, всезнающих собеседников. Он наслаждался каждой мыслью, каждой фразой и удивлялся тому, что все, оказывается, уже было, и тысячи героев книг мучились и терзались теми же проблемами, которые не давали всю жизнь покоя Самохину.
Был период, когда он пытался изменить свою жизнь и даже, через год после смерти Валентины, отправился свататься к бывшей подруге жены, такой же, как сам, одинокой женщине, навещавшей его пару раз по старой памяти, но смалодушничал
Нельзя утверждать, что Самохин совсем уж не смотрел в сторону женщин, был полностью к ним равнодушен. Например, ему нравилась соседка, живущая этажом выше, – маленькая, стройная блондинка, неуловимо напоминавшая его покойную жену Валентину, только лет на двадцать моложе. Раз-другой в месяц пути их пересекались, она скользила золотистым солнечным зайчиком вдоль темных, исцарапанных стен подъезда, поднималась к себе на этаж и исчезала за дверью своей квартиры.
Гораздо чаще встречал Самохин ее сына – высокого, порывистого паренька, и, даже не видя, угадывал всякий раз, что это он с грохотом проносится по подъезду, перескакивая через три ступеньки. И если на пути ему попадался пожилой майор, паренек по-свойски улыбался, кивая:
– Здрас-сьте.
Несколько лет назад, когда еще жива была Валентина, его попросили помочь вынести гроб с телом матери маленькой блондинки.
Самохин видел на своем веку много смертей, но так и не сумел к ним привыкнуть, пряча за показным равнодушием потаенное детское недоумение: как же так – был человек – и нету.
Он завидовал верующим и даже ходил в церковь, стоял пред иконами, крестился, но рука тяжелела, благостные мысли не посещали, и он слепо таращился на лики святых и не видел за ними света. Ему казалось, что они строго надзирают за ним, так же, как он в свое время надзирал за конвоируемыми, предупреждая грозно: «Шаг в сторону из колонны считается побегом. Прыжок вверх – провокацией. Разобраться по пятеркам! Вперед»… Самохина передергивало от этой кощунственной аналогии, он сконфуженно переключал внимание на молящихся рядом старушек, на их испаханные морщинами лица, сухие, изработанные, с трудом складывающиеся в щепоть пальцы и чувствовал, что виноват перед ними больше, чем пред иконами, но повиниться не мог.
Священники – бородатые мужики в черных рясах – виделись ему вполне земными, и подойти к одному из них так, как делали это другие прихожане, склониться, прося благословения, поцеловать крепкую волосатую руку – для отставного майора было немыслимо…
В конце весны, после короткой распутицы как-то сразу навалилась на город жара, засвистел, заметался по лабиринту улиц горячий ветер, заныло, задергалось сердце, и Самохин, заглянув в спасительную баночку с таблетками, обнаружил, что лекарство кончается. Вытряхнув на ладонь красную, как предупреждающий огонек светофора, пилюлю, он сунул ее под язык и решил завтра же отправиться на прием к врачу, чтобы не оправдываться в очередной раз перед провизором за просроченный, истертый на сгибах рецепт.
Теплым благостным утром Самохин, приодевшись в светлые брюки и новую, не ношенную почти рубашку защитного цвета, в каких щеголяли обычно снявшие погоны отставники, отправился в свою увэдэвскую поликлинику.
В этот ранний час
Самохин шел неспеша по обновленным, свежевыметенным тротуарам, щурился на румяное по-доброму солнышко и думал о том, что таких вот ясных и безмятежных минут немного выдалось в его жизни.
Трехэтажные строения поликлиники и примыкающего к ней стационара образовывали маленький двор – эдакий зеленый оазис посреди промышленного запустенья. Вековые тополя плотно впивались в высосанную до щебеночной плотности землю, а между ними, в алебастровых вазонах, изваянных когда-то руками заключенных, в нездешней, калорийной от удобрения, как спецпаек, почве, сыто цвели одомашненные, никогда не видевшие простора полей ромашки. Рядом размещались деревянные лавочки, на которых приятно было отдохнуть в жаркий день под журчание фонтанчика.
Самохин терпеть не мог больниц, от их посещения у него портилось настроение, он чувствовал себя здесь потрепанным и списанным за ненадобностью.
Вглядываясь в номера на дверях кабинетов, нашел, наконец, нужный и обратился к ожидающим приема:
– Кто последний?
Ему ответили. Подняв на Самохина слезящиеся от простуды глаза, милиционер, старший лейтенант, встал, уступая колченогий табурет, и отставной майор негодующе замотал головой, шарахнулся в сторону, а на освободившееся место тут же плюхнулся подполковник с пожарными эмблемами, покосился пренебрежительно на окружающих и заскучал, глядя в потолок и покачивая носком форменного ботинка.
Самохин приметил, что поодаль, притулившись к стене, мается еще один ветеран-дедок в вылинявшем кителе с темными следами на плечах от споротых погон и пестрыми наградными планками на груди.
– Поучились бы, товарищ подполковник, у младшего по званию, как место пожилым уступать! – не выдержав, сварливо заметил Самохин и добавил, указывая на линялого старичка: – Уважьте ветерана!
– А за что вас уважать-то?! – встряла вдруг маленькая женщина – капитан из милицейских, следователь, должно быть. – Ветераны… Знаем, как вы служили. В вас, что ли, бандиты из автоматов да гранатометов стреляли? Вы с огурцом соленым в кобуре ходили, водку пили да с торговок семечками полтинники сшибали… Ве-те-ра-ны… Ходят тут, учат…
Самохин вспылил было, но передумал и только усмехнулся криво, понимая, что права, в сущности, эта раздраженная чем-то милиционерша, а потом сказал примирительно:
– Служба наша такая, что через два десятка лет любой ноги протянет. А уж с войной нынешней, Чечней этой, и подавно…
Сказал и вспомнил вдруг такую же пигалицу – сержанта из следственного изолятора, которую убили в августе девяносто первого года, незадолго до «путча», зеки. И ни про какую Чечню, боевые действия тогда в органах внутренних дел и слыхом не слыхивали. А вот поди ж ты.. Такая служба!
Вскоре Самохин вошел в кабинет, бережно прикрыв за собой непорочно-белую дверь:
– Здравствуйте, доктор!
Эту докторшу, худую, уныло-длинноносую, в огромных, будто мотоциклетных очках, Самохин знал с давних пор. Снулая, казавшаяся равнодушной к больным, она даже нравилась отставному майору тем, что, не в пример некоторым врачам, бросающимся рьяно лечить и своим активно-восторженным рвением запугивающим больных до икоты, была спокойна.
Наведя стрекозьи глаза на Самохина, докторша поинтересовалась вяло: