Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Самохин курил «Беломор», кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным…
Вот и решил Самохин сегодня, в этот хмурый осенний день пойти к Татьяне Семеновне в гости – да не просто, а вроде как свататься.
Он остановился перед незнакомым домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми, изломанными деревьями, было пустынно и тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, помялся, отдышавшись,
– Здравствуйте, Андрей… э-э-э… Николаевич. Входите.
Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку и протянул коробку конфет:
– Вам.
– Ну зачем же, ну что вы… – Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках.
– Проходите в комнату, – предложила хозяйка.
Самохин принялся снимать ботинки.
– Ой, не нужно разуваться! – запротестовала Татьяна Семеновна, и Самохин буркнул добродушно:
– Что ж я топтать-то буду…
Сняв обувь, он прошел в комнату, и пол холодил ноги сквозь тонкие синтетические носки.
– Вы садитесь, Андрей Николаевич, а я сейчас, у меня там духовка не выключена. Сына со снохой жду, вот и затеялась.
Татьяна Семеновна, смахнув со стола что-то блестящее, вышла, а Самохин грузно опустился в мягкое кресло.
Хозяйка долго не показывалась, и все хлопотала на кухне, гремела чем-то, и до Самохина доносился запах печеного теста. И стало вдруг Самохину одиноко и неуютно в этой чужой квартире с холодным, выстуженным полом, от которого неприятно ломило ноги. Тоскливым и нелепым показалось вдруг ему то, что сидит он здесь, в обжитой другими людьми комнате, заставленной многочисленными баночками, горшочками, из которых лезли сытые, сочные стебли изнеженных цветов, а на тумбочке, у зеркала, с плохих любительских фотографий под стеклом улыбаются незнакомые люди, которых знала и, может быть, даже любила Татьяна Семеновна и которые так безразличны ему, Самохину.
Вернулась хозяйка – уже без бигуди, причесанная, в ярком цветастом фартуке.
– Давайте пить чай! – весело предложила она. Самохин кивнул и еще глубже вдавил свое тело в кресло.
– Ну вот и хорошо! Я чайник поставлю, – Татьяна Семеновна торопливо ушла.
Самохин посидел еще немного. Он хотел встать, но половица громко скрипнула под ногой.
«Черт, еще подумает, что я шарю!» – отчего-то пришло ему в голову, и он крикнул в приоткрытую дверь:
– Курить-то у вас можно?
– Курите, у меня муж курил, и сын курит! – отозвалась Татьяна Семеновна.
Самохин повозился в кармане, вынул пачку «Опала», купленную специально, для представления, и без удовольствия задымил. Кривая колбаска пепла на конце сигареты росла, угрожая упасть. Самохин подставил спичечный коробок и, аккуратно прицелившись, уложил горку пепла.
– Чай! – резко, будто над ухом, сказала Татьяна
Семеновна, и Самохин, вздрогнув, уронил пепел на пол.
– Ничего, я уберу… – заметив его растерянность, поспешила успокоить Татьяна Семеновна, но Самохин, нагнувшись, попробовал подцепить пепел рукой. Тот рассыпался тонким, невесомым слоем, и Самохин только испачкал пальцы. С минуту Самохин тяжело сопел, пытаясь взять пепел в щепоть, и чувствовал, как наливается кровью лицо и тяжелеет голова. Прямо перед собой он видел толстые ноги Татьяны Семеновны и торчащий сквозь разорванное сукно тапочка большой палец с желтым ногтем. Самохин выпрямился, и кровь отхлынула от щек,
– Пойду я, пожалуй, – неожиданно сказал он, -извиняйте…
И ему было стыдно перед растерянной женщиной и за приход свой некстати, и бегство, и за это дурацкое, деревенское какое-то «извиняйте». Он встал неловко, и половица опять пронзительно взвизгнула.
– Ну что ж… Что ж… – повторяла Татьяна Семеновна, все еще держа в руках чашку.
– Простите. Так я пошел, – буркнул хмуро Самохин и, не оборачиваясь, вышел в прихожую.
В полумраке прихожей он отыскал ботинки, торопливо, сломав задники, обулся и, покрутив поочередно два английских замка, протиснулся за дверь.
Потом он шел медленно по аллее поредевшего парка, усыпанной неживыми, сморщенными листьями, мимо сиротливо мокнущих под мелким холодным дождем скамеек, и надо всем парком, вытянувшимся вдоль шумной центральной улицы, стоял густой беловатый туман с запахом бензина и гари.
Возле своего дома Самохин зашел в просторный, с длинными рядами зеркальных витрин магазин. Водки не было. «А… ладно», – решил он и, нащупав в кармане брюк деньги, подошел к окошечку кассы.
– За коньяк, – сказал он, и кассирша, равнодушно смахнув десятку, быстро сыграла по разноцветным клавишам. Самохин посмотрел на высунувшийся в прорезь серый язычок чека и подумал: «Так тебе, старый хрен, показали язык-то!»
У винно-водочного отдела строгая красивая продавщица, похожая на доктора в своем белоснежном, похрустывающем от крахмала халате, мельком глянув на чек, выставила на стекло прилавка пыльную бутылку.
– Что ж грязная-то? – сказал было Самохин, но продавщица смотрела куда-то мимо него, и на лице ее не было ничего, кроме сонной, тупой скуки и безразличия. Самохин взял бутылку, сдул пыль и сунул в карман плаща.
Дома он поставил бутылку на стол, принес из кухни стакан и сковороду со вчерашней, с вечера недоеденной картошкой. Кое-как вытащив пробку, Самохин налил полный стакан желтоватого коньяка и медленно, с трудом выпил до дна. Потыкал в сковороду вилкой, сковырнул холодную, застывшую в сероватом жире картофелину. Потом закурил папиросу и, встав из-за стола, почувствовал, что запьянел уже. Нетвердо, покачиваясь, подошел к черному, резному комоду, взял фотографию жены в рамке и, вернувшись к столу, поставил перед собой рядом с бутылкой.
Впервые за всю жизнь ему вдруг захотелось умереть – сию минуту, сейчас. Он плеснул себе еще, выпил и, задохнувшись от пахучей горечи – заплакал, неумело подвывая сквозь плотно сжатые губы, потому что не плакал уже много-много лет.
Не верь, не бойся, не проси…
Пролог
Если Славик правильно вел счет дням, в этом глухом, пахнущем отсыревшим бетоном и осклизлой плесенью бункере он находился уже две недели.
Один раз в сутки – невозможно было понять, день стоял там, наверху, или глубокая ночь, – с ржавым скрежетом приподнималась тяжелая крышка люка, и кто-то невидимый бросал половинку буханки – «кирпичика» хлеба и полуторалитровую пластиковую бутылку с водой. Черствый хлеб скрипел на зубах, отдавал горечью, а вода, наоборот, всегда оказывалась свежей, ледяной, видать, только-только из горного ручья набрали.
– На, русский, жри! – говорил сердитый голос из бетонного поднебесья и, выждав секунду, требовал раздраженно: – Бутилка пустой давай!