Нечаев вернулся
Шрифт:
Он даже помечтал о том, как бы их примерно наказать.
Например, Сержа Жюли. Его можно было бы выкрасть и подержать где-нибудь в укромном месте. Не позволять ему ни спать, ни пить, ни жрать, ни пойти в сортир, ни дрочить, пока не прочтет наизусть, причем не упустив ни единого слова, какую-нибудь из главок его собственной книжки 1969 года «Вперед, к гражданской войне». Посмотреть бы тогда на его испуганную морду! Небось у него было бы такое же дурацкое лицо, как в клоунских телешоу с Бернаром Тапи!
Он представил себе эту сценку.
Разжиженный Жюли обводит всех мутноватым взглядом и бормочет фразочку из своей давней книжки. Например: «Не будем выдавать себя за пророков, но определенно скажем: к 70-му, самое позднее к 72 году на горизонте Франции — Революция!»
Надо будет поработать над его дикцией и проследить, чтобы читал с выражением.
Или вот еще: «Улица — современное турнирное поле классовой борьбы. Именно здесь все противоречия разрубаются по живому и не имеют иного исхода, кроме кровавого. У французской буржуазии в перспективе и на горизонте только гражданская война. Захват власти пролетариатом совершается путем завоевания улицы, причем завоевания силой оружия.»
Надо было бы заставить его в кальсонах вскарабкаться на стол, чтобы там он продекламировал основополагающие пассажи своего эссе, надо думать, уже давно подзабытого: «Скажем открыто и прямо: ненависть — самое яркое и нелживое отображение революционного сознания. Стремление обречь на смерть общество эксплуататоров. В отличие от наемника, революционер-боец во время схватки не превращается в „дикаря“. Он сражается и убивает при свете разума, здесь каждый жест осмыслен. Смерть становится горизонтом или зоной риска в революционной борьбе. Только ценой жизни можно прийти к власти. А революционная власть — единственный гарант классовой ненависти…»
Можно подумать, что это говорил Сергей Нечаев, а не какой-то Серж Жюли.
В ту эпоху, когда этот последний писал «Вперед, к гражданской войне», они сами, тогда еще члены «Пролетарского авангарда», вырабатывали план похищений как меры педагогического воздействия. С Эли Зильбербергом он оттачивал все детали. В окрестностях Немура уже сняли ферму и перестроили ее в «народную тюрьму». Туда намеревались помещать на разное время — от четырех до восьми недель, смотря по их способности к сопротивлению, — тех известных левых интеллектуалов, чей гуманистический треп, болтовня о демократии и правах человека сильно отравляли атмосферу. Их делами ведал бы народный суд, по необходимости за закрытыми дверями. Но отчет о судебных заседаниях, записанный на магнитофонную пленку, в нужный момент можно было бы делать достоянием гласности — для просвещения масс.
Это сделалось бы более эффективным средством воспитания, нежели брехтовские пьесы.
И вдруг он поймал себя на том, что его заносит. Сдвиг по фазе, иначе не назовешь…
С одной стороны, он собирается извлечь практические следствия из собственной политической эволюции последних месяцев и дезертировать из рядов бойцов-революционеров, причем с немалым риском для жизни. Но в любом случае дезертирство — наилучший выход, поскольку лучше принять смерть в бегах, чем жить в этой пустыне духовного наемничества.
А с другой стороны, его разум еще приходил в возмущение от слов тех, кто проделал этот путь раньше его. В некотором роде Жюли мог послужить таким примером. Он оставил путь гражданской войны ради гражданского же общества. И его можно было бы только поздравить с этим. Да и в чем упрекнуть Жюли? Он одним из первых покинул пустыню террористического насилия, чтобы не утонуть в этом кошмарном водовороте. Он — один из тех, кто подготовил самороспуск «Пролетарского левого фланга», хотя их собственная организация отпочковалась именно от этой группировки, причем упирал на то, что идет по пути чистого ленинизма. Единственное, что он мог бы поставить в вину Сержу Жюли, так только то, что Серж прозрел на десяток лет раньше его.
Продолжая чтение «Либерасьон», он наткнулся на страничку кинокритики, каковая дала ему новый повод к негодованию. Там шла речь о фильме, посвященном Розе Люксембург, только что вышедшем на парижские экраны. Он прочитал несколько строк и чуть не задохнулся от возмущения. Выплюнул виски, застрявшее в горле. Мудак, подписавший эту паршивую писулю, не моргнув глазом утверждал: «На сегодняшний день, когда все, что связано с историей рабочего движения, навевает откровенное безразличие, бедная Роза стала персонажем анекдотическим, а точнее документально-мелодраматическим!»
Он перевел дыхание, дав себе слово не забыть имени этого паршивого раздолбая, так, на всякий случай, и заодно мысленно оценив глубину деградации некоего путаного направления идей, когда-то гордившегося своей левизной.
На следующий же день после прибытия в Париж он прежде всего отправился в кино.
Конечно, фильм не назовешь гениальным. Но портило его как раз не то, на что напирал дебил из газеты. Просто в картине не хватало настоящей политики. Дыхания Истории, творческой энергии масс. (Сделать ленту о Розе, исключив из поля обзора и из действия массы, такое надо придумать!) Все протекало в спорах — впрочем подчас забавных и поучительных — между бонзами социал-демократии. Но, что важнее, там слишком много места уделялось личной жизни, как если бы мелкие интрижки и взбрыки чувства или удовольствия мадам Розы могли хоть как-то повлиять на судьбы рабочего класса.
Между тем полет по маршруту Стокгольм — Париж подходил к концу. Очаровательный голосок возвестил, что лайнер подлетает к Руасси-Шарль-де-Голль.
Два месяца спустя, в бельвильской мастерской, он тоже ощущал, что деградирует и катится вниз. Голая девица в черных чулках устроила так, что все продлилось ровно столько времени, сколько понадобилось Художнику, чтобы сделать весь набор документов. Этакий планирующий полет, им обоим показавшийся весьма непродолжительным. Лилиенталь был прав: очень прочищает мозги и помогает думать, особенно то маленькое изобретение, которое на языках всего цивилизованного мира называется французской любовью!
А вот Художнику показалось, что это время длилось бесконечно.
II
В одиннадцать часов утра Сонсолес Сапата, скучая от безделья и не зная, как сосредоточиться, включила радиоприемник.
После ухода отца она попыталась поработать, как и в любой другой день. Она была пунктуальной девушкой, способной вынести за скобки заботы и желания, не относящиеся к делу, если уже наметила себе какой-то план работы.
Однако этим утром у нее ничего не получалось.