Недвижимость
Шрифт:
Шурик долго пыхтел, расплачиваясь: все ронял бумажки в грязь. Мы стояли у машины. Темненькая держала бутылку шампанского. Меня так и подмывало с ними о чем-нибудь потолковать. Но сказать было нечего. А главное – им со мной не о чем было разговаривать. Что говорить, когда все ясно как дважды два? Я разозлился и сказал:
“Шурик, так ты обнаружил, что ли, другую высшую математику?” Он хлопнул дверцей и повернулся: “Чего? Пошли, пошли…” Я повторил: “Математику… помнишь? С апельсин, что ли?.. или как там было? Обнаружил?” Кастаки не ответил, а просто взял обеих под руки и повел к подъезду, что-то говоря. Светленькая рассмеялась.
Пробку
Она: хочу – и молчу. Грузин: хочешь – и молчишь?! Я посмотрел на нее, и рассказывать почему-то расхотелось. В холодильнике лежало несколько свертков. /“О том, что весь мир – сплошной вертеп, отчетливо понял я лишь теперь…”/ В одном была ветчина, в другом – сыр. /“А раньше – где правда была и где ложь, не мог разобраться…”/ Темненькая заинтересовалась. “А хлеб есть?” – спросила она. /“…хотелось пройти мне хоть сто дорог, и ежели есть на свете Бог…”/ Я полез в хлебницу. /“…хотелось бы мне очень тогда до Бога добраться…”/ Хлеба не оказалось – так, какие-то куски. /“Его б я спросил: ты что ж натворил, когда я родился, где же ты был?..”/ Она кивнула. /“…когда я взрослел, ну куда ты смотрел, почему не вмешался?..”/ Я допил шампанское.
“Масло будешь?” Темненькая помотала своей темненькой головой.
При свете она оказалась лучше. Такое редко случается. /“А мне говорят, что Бога нет, во всем виноват мой пьяный бред…”/ И не так уж сильно намазана. /“…и что на семь бед один ответ теперь мне остался…”/ Музыка кончилась. Через минуту кто-то торопливо прошлепал босыми ногами по коридору. В толчке ухнула и загудела вода. “Налить еще?” Опять помотала головой. Тогда я налил чуточку себе. Шампанское было теплым и противным. Точь-в-точь как Алла Владимировна Кеттлер. Я невольно выругался. Должно быть, темненькая неправильно меня поняла. “Они кончили, – поспешно сказала она. – Ну что, раздеваться, что ли? Или как?” И вопросительно посмотрела голубыми глазами, дожевывая. “Или как,
– сказал я. – В другой раз, ладно? Не обидишься?” Она не удивилась. И лицо не просветлело. Ей вроде было все равно.
Пожала только плечами и взяла еще кусок ветчины. Вот и вся буря чувств. “Что?” – переспросила она. “Стихи, говорю, какие-то самодельные”, – повторил я. Она улыбнулась и сказала: “Спасибо.
А то к утру-то кишка кишке рапорт пишет”. И засмеялась. Зубки у нее были довольно кудрявые. А в целом – ничего так… Не хуже других, как говорится. “Это дело ведь такое, – сказал я зачем-то. – Такое дело, что… черт его знает”. Кастаки остановился в дверях и спросил с нетрезвым недоумением: “А вы тут чего? Чего вы тут? Уже, что ли?” Темненькая с готовностью доложила: “А они не хотят”. Ответственная оказалась девушка,
Классные у тебя подштанники, Шура. Я подожду, а то тебя сейчас клофелином накормят”. Он сказал: “Ну как хочешь… Как тебя?”
Темненькая отозвалась неожиданно жеманно: “Элеонора”. Кастаки фыркнул. “Да ладно, – сказал он. – Тоже мне – Элеонора!..
Танькой будешь? Ну тогда кам хир, Танюшка!..”
“Ниссан” издалека моргнул фарами.
Шурик выглядел на все сто – вот что значит тренировка. Выбрит, благоухает. Светлая куртка. Галстук. Виски, тронутые сединой. В кино снимать.
– Держи. – Он протянул конверт. – Письмо тебе. Утром пришло.
Я взглянул на почерк и сунул в карман не читая.
– Значит, смотри сюда, Шура, – сказал я. – Еще раз все сначала, чтобы не было недоразумений. Отличный проект. Отдаешь шестнадцать. Становишься собственником уютненькой такой квартирки. Немного воняет, но тебе там не жить. За месячишко я ее толкну. Ну – за полтора от силы. Получишь двадцать. Верхушку возьму за работу. Пару штук. Или две с половиной, если выгорит.
Но твои двадцать – точно.
– То есть четыре чистыми… Двадцать пять процентов.
Я кивнул.
– Нормально, – сказал Шура. – Годится.
– Есть некоторые осложнения, – сказал я. – Человек задолжал каким-то браткам. По голосам похоже. Да и сам он, я тебе скажу, та еще штучка. Но в данном случае нам это все до лампочки.
Владельцем квартиры является его мать. Документы безукоризненные
– наследство. На сделку ее вытребуем. Никаких доверенностей.
Короче, я просчитал – не должно быть никаких проблем. Плевать, что бандюки. Деньги-то они от нас получают. Если б от них денег ждать – другое дело. Я бы не сунулся. Даже через банк бы не сунулся. Понимаешь?
– Ах вот так, – протянул Кастаки. – Не люблю я этого дела…
– Решай, – сказал я. – Если совсем не любишь – не надо. Делаем дяде ручкой и идем пить пиво.
– Четыре штуки, – сказал он задумчиво.
– Да еще две я тебе отдам в счет долга.
– Ладно, пошли.
– Точно? – спросил я. – Ты мне в данном случае должен поверить.
Я говорю: дело верное. Ты мне веришь – и мы идем. И если идем, то потом уже не отказываемся. Да?
– Да, – сказал Шура.
– Иначе они на меня наедут. И будут мотать нервы. Знаешь, как у них – заложились, то-сё, мужик ты или не мужик… бодяга, в общем. Им ведь главное – зацепиться. Зацепятся – не отмотаешься.
Во всяком случае, мне бы этих экспериментов очень не хотелось.
Понимаешь?
– Да, – повторил Шура.
– Так идем?
– Ты достал, – заметил Кастаки. – Я давно все понял.
– Никаких задатков, – продолжал я на ходу. – Я им сказал. Если у них появится другой покупатель – пусть отдают.
– Не знаю, – говорил Шура. – Какой подъезд? Ты в этом деле спец, сам смотри. Сюда, что ли?
Он замедлил шаг, проходя мимо косо загнанной на заплеванный газон машины. “BMW-735” – старая, потрепанная, но все еще внушительная.