Недвижимость
Шрифт:
Да-да-да…
Могильщик пристроил охапку цветов на бугор и без раздумий порубил лопатой. Потом взял протянутую напарником железяку и воткнул в землю. Теперь их было две рядом. На первой, как и прежде, – “Шлыкова А. С. Уч. 3-754”. На второй, новехонькой, -
“Шлыков П. И. Уч. 3-754”.
Людмила высвободила из матерчатой сумки четыре бутылки и поставила их возле могилы.
– Благодарствуйте, – сказал могильщик. – На помин души, как говорится. Земля пухом.
Я протянул деньги.
Все
Я тоже шаркал ногами по мокрой траве, когда услышал:
– А вы знаете, что у Павла есть акции?
– Что? – спросил я, поворачиваясь. – Какие акции?
Это была Антонина, председатель месткома, энергичная брюнетка в черном лоснящемся плаще.
– Как же! – По-видимому, она полагала, что время бесплодных сожалений миновало и пора переходить к делу. Оно, в сущности, так и было. – Как же! Десять акций! Мы же недавно стали акционерным обществом! Вы не в курсе?.. Вы можете оставить их у нас, и тогда с течением времени, – тут Антонина восторженно на меня посмотрела и, протянув руку, сделала пальцами такое движение, словно присаливала котлету, – понимаете? Дивиденды!..
А можете продать их экспедиции – мы купим. По номиналу. Плюс триста процентов на инфляцию. Деньги, конечно, небольшие, но…
– Нет, это уж лучше вы к Людмиле Сергеевне.
– Людмила?
– Она сама будет разбираться… как сочтет нужным.
– Но почему?
– Так удобнее всем. – Я пожал плечами. – Если надо, могу бумажку какую-нибудь оставить.
Антонина скривилась:
– Конечно, как хотите… вы не беспокойтесь. Как хотите. Людмиле
Сергеевне – пожалуйста, что ж… как угодно…
Мы подошли к автобусу и остановились у дверей.
– Я еще хотела вот чего спросить, – сказала Антонина, помявшись.
– Дело-то житейское, что уж… Вы ведь дачу Павла Ивановича будете продавать? Да? Будете? Вам-то ведь она не нужна?
– Дачу-то? – механически переспросил я.
Точно: еще и с дачей будет морока. Наследница – Танька. Стало быть, нужно ей звонить в Воронеж… или письмом разъяснять, что к чему… какая доверенность от нее требуется… Не забыть
Людмилин адрес записать… Да, все так: доверенность на
Людмилино имя… на вступление в наследство… и на всякий случай на право продажи.
– Ну да, – повторил я. – Верно. Еще ведь эта дача… – И добавил, вспомнив Павла: – Недвижимость.
– Вот я и говорю. – Антонина неожиданно рассмеялась и дурашливо замахала руками: –
Вы что! Двести верст! Это мыслимое ли дело? Да нет, ну что вы, ну что вы!..
Она была права: у меня и впрямь даже мысли такой отродясь не было – за двести верст на дачу ездить.
Я кивнул.
– Да, конечно… я же и говорю. Мне ни к чему совершенно. С этим то же самое: это уж теперь как Людмила…
– Какая Людмила? – Антонина распрямилась и вскинула голову: -
Почему?
– Потому, что это теперь Людмилы Сергеевны дача, – пояснил я.
– Как же! Да ведь вы наследник!
Она раздражала меня, и я вдруг понял, что резкий запах цветочных духов не может перебить другого, от природы ей присущего, – такой бывает, когда мажешь старый пыльный картон густым казеиновым клеем.
– Ну если быть совсем точным, то не я. А дочь Павла Ивановича,
Таня. Но ей-то эта дача точно как рыбе зонтик. Понимаете?.. В общем, вы с Людмилой Сергеевной поговорите. Всем этим она будет управлять.
Антонина легонько надула губы:
– Что мне с ней говорить? С ней поговоришь… как же! Нет, но как-то вы странно рассуждаете: рыбе зонтик… Как же так! Мы с
Павлом Ивановичем когда еще договаривались… Честь по чести… он сказал, что подумает. Ему ведь она была не нужна, вы знаете?
Он все жаловался – времени много отнимает, воруют часто! Нет, ну правда, зачем ему дача? Он, знаете, выпить любил все-таки…
Должно быть, она прочла что-то в моих глазах, потому что осеклась и отступила.
За окном автобуса скользили ряды могил… кресты, ограды… вот миновали ворота кладбища… потянулись облетевшие сирые деревья, которым теперь оставалось лишь ждать нескорой весны… потом тротуары и дома с глянцевыми мокрыми стеклами. Низкое небо висело над городом Ковальцом, равнодушно струя тусклый свет на его горбатые улицы. Я бездумно смотрел в окно. На душе было тяжело, а главное – как-то пусто: место, отведенное в ней Павлу, должно было ныне заполниться чем-то иным – а вот чем? и когда?
Зеленый забор военной части менялся оградой парка, ограда парка
– длинным-длинным прудом. Оловянная вода рябила, кое-как отражая пятнистое небо. Я подумал: как странно, что Павел напоследок думал о такой ерунде: какой-то там Чуйкин, пьяные шоферы, полевой стаж, пенсия… Стало быть, жизнь не кончается до последнего, а когда все же кончается, то уже некому это заметить. Если сейчас в автобус въедет самосвал, окажется, что я и сам за минуту до гибели думал о каких-нибудь пустяках – о
Будяеве, о Ксении… нет, Ксения, пожалуй, – не пустяк… что еще не пустяк?