Неисторический материализм, или ананасы для врага народа
Шрифт:
– Ты что делаешь? – вдруг запричитал он. – Ну что ты делаешь? Ведь было сказано – главное, красивые коробочки. Ты зачем шариковый дезодорант оставила?
– Так спрей пахнет лучше, – оправдывалась Катюша.
– Катя, – строго сказал Барсов. – Впредь никакой самодеятельности. Качество косметики совершенно не имеет значения. Бери что было сказано.
Катюша вздохнула виновато и заново уложила большую косметичку.
– Почему не прозрачная? – загремел Барсов.
– Так ведь эта удобнее, – пролепетала Катюша.
– Катерина!
– Уже перекладываю, – пискнула она и снова подошла к Сергею.
– Страшно? – спросил Сергей. – То-то. А то как меня отправлять – так моментом диск вшили. Посмотришь теперь, каково это, – проворчал он. – Жми давай.
– Давай ты первый, – прошептала Катюша.
Она появилась на кухне Бахметьева в пятьдесят третьем году с зажмуренными глазами.
– Привет, – сказал Сергей ободряюще.
– Я уже приехала? – не открывая глаз, спросила она.
– И долго ты ехала? – насмешливо спросил Сергей, забирая у нее сумку. – Давай быстро осматривайся – любопытно же, по себе знаю, – и побежали в институт.
По задумке Барсова Сергей должен был появиться в институте в субботу в большой перерыв, якобы для того, чтобы показать вуз Катюше. Ей надо было установить видеокамеру в женском туалете – единственном месте в институте, куда Сергей никак не мог пробраться. Еще она должна была поразить всех видом и повадками небожительницы, – Барсов с нетерпением ждал реакции студентов. Великая вещь – зависть! Недооцененная современниками, как и лень. Намного сильнее лени. Ибо побеждает ее, заставляя оттачивать изобретательность и интеллект, совершенствовать тело до изнеможения, чтобы доказать всему человечеству и соседу по площадке, что ты – умнее, избраннее, сильнее. Мощный двигатель истории человечества – зависть. Ибо развязывает войны, разлучает друзей, пестует чемпионов, питает академиков, заставляя их совершенствоваться из боязни, что их превзойдут другие – более молодые и удачливые. Короче говоря, заставляет крутиться не самое маленькое колесико в том механизме, который отвечает за прогресс человечества.
Сергей одобрительно посмотрел на Катюшу: голубые обтягивающие джинсы со стразами заправлены в белые сапоги, короткий коричневый свингер, в воротник которого она очень мило окунала лицо. На голове – белая кожаная кепка с длинным козырьком. Он галантно подставил ей руку бубликом:
– Вперед, – бодро скомандовал он.
Звонок со второй пары едва успел прозвенеть, когда они вошли в институт. Катюша, позабыв обо всем, с любопытством осматривалась. Ее поразил запах – смесь старого дерева, тронутого древоточцем, из которого были сделаны шкафы, столы и огромные трюмо, и кожи. Кожей были обиты диваны в вестибюле и затянуты столешницы письменных столов в начальственных кабинетах. Студенты уже выбежали из аудиторий в коридор и поражали воображение лыжными штанами с начесом, пышными прическами с настоящими черепаховыми шпильками, черными сарафанами с надетыми под них белыми блузками. По коридору проплыла преподавательница с кафедры физики – в серой юбке, наглухо застегнутой белой блузке с кружевным воротничком, который для надежности скреплялся огромной брошкой: посередине большой синий камень и серебряное кружево вокруг. Она с удивлением посмотрела на Катюшу и даже замедлила шаг. Катюше захотелось спрятаться за спину Сергея, но он толкнул ее в бок, и она гордо выпрямилась, шагая походкой модели – заплетаясь ногами и слегка покачиваясь. Физичка покачала головой и отвернулась.
Кафедра английской филологии наслаждалась сорокаминутным перерывом. Она была представлена девятью женщинами и одним мужчиной. Мужчина, Феликс Николаевич Зинчук, проигрывал в количестве: во-первых, он был один, во-вторых, росточком уж очень невелик; зато выигрывал в качестве. Он был лингвистический гений, выучил шесть языков, – правда, по книгам, – и вообще был эрудит.
Весь преподавательский состав дружно отдыхал, большинство жевало бутерброды и листало планы уроков. Когда Сергей распахнул дверь и в проеме показалась Катюша, на несколько секунд на кафедре воцарилась тишина. Зинаида Трофимовна, специалист по стилистике, перестала жевать. Сергею захотелось поднять на место ее нижнюю челюсть и затолкать обратно в рот колбасу. Стояла мертвая тишина, нарушаемая чавканьем молоденькой Екатерины Владимировны, которая, поедая глазами Катюшу, не забывала энергично жевать черствый пряник. Первым ожил Феликс Николаевич.
– Ду ю спик инглиш? – спросил он, горделиво оглядываясь вокруг и подтверждая репутацию местного гения.
– Оунли э бит, – озадаченно покачала головой Катюша. Зинчук обрадовался. Кроме него, никто не знал других языков помимо английского, значит, он сможет единолично общаться с прекрасной незнакомкой.
– Парле ву франсе? – энергично продолжил он диалог.
– Но, – улыбнулась незнакомка. Зинчук улыбнулся еще шире.
– Шпрехен зи дойч? – догадался он.
Катюша вздохнула.
– Вас как зовут? – невозмутимо спросила Екатерина Владимировна, дожевав пряник.
Зинчук с сожалением посмотрел на нее. Что с нее возьмешь, верхоглядка, да и только.
– Катя, – мелодичным голосом ответила Катюша, поразив Зинчука в самое сердце. Он обиженно уселся на место, но взгляда с нее по-прежнему не сводил.
Кафедру постепенно заполнил неземной запах духов «Кензо», и женщины глубоко вдыхали незнакомый им аромат, не сводя с нее глаз.
– Здравствуйте, – сказал Сергей. – Вот, показываю своей сестре институт. Она у меня специалист по биологии.
– Будете у нас работать? – изумилась Екатерина Владимировна, оглядывая ее большую матерчатую сумку, украшенную бисером и расшитую блестками. – Вас, наверное, сослали, – догадалась она.
– Нет, – рассмеялась Катюша. – Я просто приехала посмотреть.
Почему-то все женщины почувствовали некоторую робость и поняли, что они просто обязаны показать залетной райской птице их институт.
– Так надо вам кафедру биологии показать, – засуетилась Зинаида Трофимовна.
– Я там никого не знаю, – сокрушенно сказал Сергей.
– Я знаю, – поднялась Зинаида Трофимовна. – Давайте, я вас свожу.
За ними пристроились Зинчук и Екатерина Владимировна. Впрочем, остальные тоже составили свиту, выскочив в коридор за всеми.
Кафедра биологии уныло поблескивала пробирками в деревянных, выструганных местными плотниками штативах. В стеклянных шкафах стояли запыленные мензурки, какие-то трубки, большие пузырьки с резиновыми пробками и сильно потрепанное чучело совы. Катюша заинтересовалась химическими составами.
– А формалин вам зачем? – удивилась она, понюхав один из пузырьков. На этот вопрос завкафедрой сам себе уже неделю не мог ответить – с тех пор, как формалин был выдан ему завхозом.
– Раз выделили, значит, берите, – проворчал он. – Наверху лучше знают, что надо. Рассуждают тут. – И чуть слышно бубнил себе под нос: «Интеллигенция!» В это слово он вкладывал все презрение, какое только мог. У него имелись основания презирать интеллигенцию: они вечно дергали его заказами то на магнитофоны, то на стулья, которые без конца ломались, то на чернила. Стулья он чинил безропотно, а вот магнитофоны и чернила, не говоря уже о химикатах для биологического факультета, вызывали у него яростный протест. На стульях надо сидеть, это понятно. Заниматься же писаниной могут только дураки, которым нечего делать. Кто им за эту писанину, спрашивается, платит? Баловство одно. И магнитофоны – эти огромные ящики с медленно крутящимися бобинами. Ты что, сам не можешь вслух по книжке прочитать, если тебе приспичило? Так нет ведь – надо тебе на эту пленку свой же голос записать и потом, с шипением и присвистом, то же самое слушать. Да еще изволь для них лабораторию содержать. Поэтому исправно завхоз поставлял только стулья.