Нелюбовный роман
Шрифт:
Жизнь ни к кому не бывает справедлива. Подумав об этом, Севель остановилась на мысли, что с этой несправедливостью нужно смириться – и просто идти вперёд. Всё, что жизнь даёт, она возьмёт, а всё остальное попробует наверстать собственными усилиями. Да, это будут крохи. Но крохи, наверное, тоже лучше, чем ничего. И надо поехать и обнять всех тех девочек в приюте, подарить им по платьицу, накормить досыта и по коробке шоколада. Это будет меньше, чем капля воды в океане, но всё же… Всё же это хотя бы один шаг.
– Я бы тогда пожелала, чтоб мамы с маленькими дочками могли как-то выжить, прокормиться. Но я не знаю, можно ли это сделать, поэтому я бы просто высказала пожелание.
– Выжить? Прокормиться?
– Ну да… Понимаю, это очень сложно, но… Например, какие-нибудь государственные производства, где женщины бы трудились, а малышей оставляли бы на попечение одной из пяти, например. Потом менялись бы… Я не знаю. Я не думала об этом как следует…
Он слушал с интересом.
– Нет-нет, ты продолжай. Тебе кто идею подал? Рудена?
Севель посмотрела с непониманием.
– Что? Герцогиня? Я не понимаю… Я думала об этом всё время, пока носила Ваню. Я же не знала, что там мальчик. У меня сердце рвалось. Я могла думать только о том, что мне придётся оставить свою единственную доченьку в приюте.
– Почему?
– Но… У меня не было ни жилья, ни денег… – И она сбивчиво рассказала императору всю свою историю. По щекам её скоро заструились слёзы, глаза вспухли, и она с раздражением принялась вытирать их краем рукава.
Император слушал внимательно, сочувственно, хмурился и задавал вопросы. Видно было, что его трогает её история, но вместе с тем он и о деле думает, оценивает то, что услышал, мысленно раскладывает по полочкам. Потом осторожно взял её за руку и стал гладить пальцы. Это было очень приятно, и Севель начала потихоньку успокаиваться.
– Рудена говорила о чём-то подобном. Она с тобой не обсуждала какие-то свои планы новшеств, которые пытается вводить в Азиттии?
– Нет, – Севель растерянно помотала головой. – Госпожа герцогиня говорит со мной только о детях или прислужницах. Ещё один раз приглашала на обед и рассказывала о платьях. Я очень внимательно слушала – столько интересного…
– Да, Рудена в этом знает толк, – с удовольствием подтвердил правитель. – Вот как… Интересно, откуда у неё эта идея. Она-то ведь не трудилась на заводе и не росла в приюте… Значит, говоришь, в приютах очень плохо обращаются с девочками? Надо будет заняться, провести проверки, аудит.
– Да там умеют делать показуху.
– Ну, и мои люди умеют вскрывать правду.
– А если даже вскроют – что можно сделать-то? – тихо спросила она. – Ведь средств всё поменять у государства нет. Иначе бы, думаю, уже всё бы поменялось. Так какой смысл проверять? Да было бы дешевле помогать женщинам с дочками, чтоб они могли выжить. Разве не так?
Кридан посмотрел на Севель слегка ошеломлённо и замолчал на несколько мгновений.
– Мда, – промычал он наконец. – Надо об этом подумать.
И ушёл, озадаченный.
Он приходил ужинать «по-простому» каждую неделю, не пропуская, примерно в одно время. Войдя к младшей жене, сразу прогонял всю прислугу, снимал китель, садился к столу и поедал всё, что готовила Севель, с огромным аппетитом. Дети быстро привыкли к новому порядку и уже совершенно не смущались императора. Порядок немножко изменился, когда живот Севель стал уже откровенно лезть ей на нос – правитель настоял, чтоб на стол подавали служанки и с детьми тоже возились они.
Кридану нравилась эта игра в семью, а Севель она успокаивала. Поужинав все вместе, они отправляли насытившихся детишек с няньками играть или готовиться ко сну и вместе пили чай. Разговаривал о разном – император расспрашивал про её жизнь и кое-что, очень скудно, рассказывал о собственном детстве. Когда за семейным ужином оказывался Ованес, его тоже оставляли почаёвничать, и здесь уже государь с интересом слушал об учёбе в школе Восхождения. Юноша, не слишком-то откровенничавший с матерью, его величеству рассказывал о своей школьной жизни довольно подробно, и о жизни в общежитии – тоже.
Женщина была неприятно удивлена, узнав, что к её старшему мальчику в школе относились не очень хорошо. Преподаватели были в большинстве своём корректны и справедливы, а вот однокурсники и ребята постарше не упускали возможность посмеяться над ним или просто походя поиздеваться. Матери он никогда об этом не рассказывал, не отвечал, понимая, что один скандал – и его запросто могут вышвырнуть из школы, так что, стискивая зубы, терпел, учился.
Теперь он вспоминал об этом с улыбкой и рассказывал не без юмора. Оказывается, как только его мать увезли ко двору, задевать Ованеса сразу прекратили, а когда он получил титул, уже смог наслаждаться возможностью высокомерно игнорировать прежних обидчиков. Может быть, он не упускал возможности иной раз сыграть на их нервах, но не упомянул об этом. Вечером Севель даже немного поплакала – и от обиды, что её сыну тоже пришлось нелегко, и от облегчения, что его унижения позади.
Именно Ованес оказался с ней рядом, когда начались схватки, он же, заметив, как мать перекособочилась, схватившись за живот, принялся распоряжаться, да так уверенно, что прислужницы и придворные дамы сразу забегали, даже не уточняя ничего у Севель. Сын подставил матери руки.
– Обопрись. Сейчас все придут. Потерпи.
– Это же может быть ложная тревога, – выдохнула женщина, пытаясь разогнуться.
– Как в прошлый раз. Помню-помню… Держись, сейчас всё будет. Вот, присядь пока тут.
– Мне… не стоит.
– Да, верно. Тогда приляг.
Ованес грозно взглянул на охрану Севель, и все вместе они аккуратно уложили её на скамейку. Через цветник уже бежал доктор, за ним – четверо рослых слуг с носилками. Этими носилками они сшибали нежные головки цветов, что сейчас ровным счётом никого не волновало.
Жену правителя очень быстро уложили на носилки, бегом доставили куда положено, и уж на этот раз ей обеспечили самый лучший уход, какой только можно себе представить. На огромной удобной кровати в один момент развернули свежайшие простыни, затенили окна, разложили на столиках инструменты. На всякий случай привезли всю аппаратуру, которая могла пригодиться, если вдруг потребуется хирургическое вмешательство – словом, врачи были готовы к любому исходу. Опытная акушерка, раздевавшая роженицу, увещевала её так ласково, уютно и заботливо, что полегчало не только на душе, но и в теле. К Севель даже заранее приставили служанку, которой в лицо можно было орать любые нехорошие слова и мять её за пальцы сколько угодно.