Немец
Шрифт:
Немногочисленных обитателей без особых церемоний заставили собраться под одной крышей под присмотром часовых. Немцы боялись, что кто-нибудь из местных предпримет попытку предупредить партизан. Выставив охранение, командование отдало приказ отдыхать. Раненых разместили в теплых домах. Покинутые избы поделили между собой здоровые солдаты и офицеры.
Заняв один из домов, Ральф решил не терять времени и распорядился организовать прямо в сенях некое подобие ванной комнаты. С большим трудом удалось затопить печь. Два часа ушло на то, чтобы вскипятить воду во всех емкостях, какие были найдены
Так человеческая способность приспосабливаться к любым, даже предельно невыносимым условиям, и извечная жажда праздников для души и тела помогала смертным сохранить рассудок даже во время той страшной войны, где обычные солдаты Ральф Мюллер и его друг Отто, позабыв о ее «великом» смысле, просто мечтали вернуться домой.
Когда процесс мытья был завершен и в доме стало не так холодно, солдаты придвинули стол поближе к печке и выставили на него все, что имелось в рюкзаках съестного. По кружкам разливали кипяток. Кто-то доставал из карманов пакетики с растворимым какао.
— Наконец-то можно тушенку есть по-человечески, как принято! — воскликнул Отто, открывая ножом консервную банку, которую полчаса грел у огня.
И ведь действительно, этой зимой промерзшее содержимое банок напоминало леденцы и его приходилось разгрызать, согревая безвкусные кусочки во рту. Это было в порядке вещей.
Все пили чай и тихо беседовали, когда неожиданно открылась дверь и на пороге появились двое солдат из соседнего взвода. Карманы их шинелей раздулись, лица светились добродушием и были загадочны, как у Санта-Клауса.
Один из них медленно подошел к столу и извлек из кармана шинели два батончика сервелата и бутылку шнапса:
— Не позволите присоединиться к вашему банкету? — произнес он, в то время как его товарищ выкладывал на стол содержимое своих карманов.
Тут было фунтов шесть австрийского шпика, еще одна бутылка шнапса, несколько банок свиной тушенки, сосиски с соевым пюре, запечатанные в целлофан.
Последним на столе оказался сверток с изображением орла и свастики, на котором была надпись: «Храбрые солдаты! Счастливого вам отдыха!»
— Это еще что за шутки? — морщась, спросил один из «сталинградцев», пытаясь прекратить легкомысленный галдеж.
— Такие наборы с деликатесами давали почти всем, кто в прошлом году отправлялся в отпуск, — отозвался кто-то. — Когда мы стояли в Познани, по дороге в Берлин, мне девчонки преподнесли такой же.
— Ладно, — спохватился Ральф, — давайте, рассказывайте, откуда у вас эти несметные богатства.
— Когда все уже размещались по домам, — объяснил один из «Санта-Клаусов», — мы были в отряде прикрытия, на дороге. Мимо следовал обоз, и одна машина застряла в сугробе. Водитель, наверное, заснул и выскочил из колеи. Мы помогли вытащить машину. Нас за это отблагодарили.
— Точно? — переспросил Ральф.
— Точнее быть не может, ефрейтор.
— Ну, тогда приступим к пиршеству.
— Давайте приступим, — поддержал Ральфа Отто. — Только надо быстро освободить кружки от кипятка и налить туда шнапсу.
— Точно, — отозвался рядовой Эрнст Линдберг. — И пусть все, у кого во фляжках осталась водка, поделятся с остальными. Я показываю пример!
И с этими словами он бросил на стол свою флягу, в которой что-то весело булькнуло.
Шнапс, водка, редкие на передовой продукты развязали языки. Разговаривали, перебивая друг друга, громко смеялись.
— На войне, все-таки, жить можно, — философски заметил Отто, запихивая в рот добрый кусок шпика.
— Еще бы! — прошептал щуплый солдат, носивший столь «любимое» всеми русскими имя Фриц. — Посмотри на наших «сталинградцев». Для них сам факт, что они живы — уже счастье.
— Только теперь понимаю, каким вкусным может быть шпик. Ух! — Отто налил в кружку водки.
— Ребята из соседнего взвода рассказывали, что эльзасцу прислали письмо из Франции. Представляете, в Париже запретили продавать спиртное после пяти вечера, так наши называют это «ужасным событием».
— Вот идиоты. Погрызть бы им мороженых котлет!
— Ничего себе, глядите, что я нашел! — проорал Фриц из соседней комнаты. — Я нашел патефон!
— Так в чем же дело, Фриц! Давай, ставь пластинку, и пригласи кого-нибудь из нас на танец!
— Я не заметил, когда он встал из-за стола?
— Он такой маленький — его совсем не видно.
— Ну, хватит вам! — огрызнулся Фриц. — Скажите лучше, что поставить?
— А что там есть? Большевистские песни?
— Тут везде по-русски написано… Стоп! Есть немецкая пластинка…
— Надеюсь, не с речами фюрера? — проворчал «сталинградец».
— Нет, это опера Вагнера. «Золото Рейна». — И все?
— Только эта пластинка.
— Я так понимаю, — спросил один из доставивших продукты «сайта Клаусов», — Вагнер — немец? Тогда, валяй, ставь эту!
Через пять минут дом наполнился звуками симфонической музыки и чередующимися женскими и мужскими ариями.
— Мне больше нравится, когда поют женщины, — мечтательно произнес захмелевший Отто.
Все засмеялись, кроме Эрнста Линдберга. Он насупился, снял очки, в которых казался каким-то незащищенным и, протерев стекла, изрек:
— Картина первая… В глубоких водах Рейна плещутся три русалки, весело гоняясь друг за другом. Нибелунг Альберих любуется их игрой. Он жадно простирает к ним руки, но они высмеивают «влюбленного врага». Воглинда приближается к нему со словами: «Приди, я жду тебя…» — Линдберг сделал небольшую паузу и в воцарившейся звенящей тишине продолжил: — Это великий Вагнер. «Золото Рейна» или пролог к «Кольцу Нибелунга». Когда я слышу эту музыку, мне не смеяться хочется, а рыдать. Проклятая война. Ненавижу ее, все я это ненавижу… Где моя кружка, черт возьми! — Линдберг выпил залпом шнапс, перемешанный с русской водкой и, встав из-за стола, вышел из комнаты.