Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Он и сам был озадачен своим скоропалительным предложением: его мастерская, как он выразился, бдительно охранялась им до сих пор от посторонних глаз, — впрочем, таково было и требование управдома, предоставившего в подвале уголок для нее. Да и вообще ночные приключения были не в правилах Виктора — все в его душе восставало против подобной бессмысленной траты времени и сил. Сегодня, однако, он оправдал себя:
«Надо же иногда и развлечься... Однобокость тоже вредна», — рассудил он.
— Поедем, Даша! Мы позвоним твоей маме, чтобы она не волновалась, — продолжал решительно Виктор. — Можно же когда-нибудь выйти из рамок. У меня, правда, не слишком роскошно.
— Мы так и скажем маме, что выходим из рамок, —
Он мешал Даше, но ехать без него было уже невозможно, это окончательно испортило бы настроение.
— Конечно, едем все, — сухо сказал Виктор.
Встреча с Головановым вызвала в нем неудовольствие с первой же минуты — он никогда не симпатизировал этому аутсайдеру их класса, чистосердечно не понимая, как можно, находясь в школе, не учиться. Сам он едва ли не играючи одолевал школьную премудрость, и его интересы простирались уже далеко за ее пределы.
— Хочешь, чтобы я тоже поехал? — Голованов обращался к одной Даше. — А зачем? Ты только не сердись... Я вам и так здорово испортил вечер.
— Не говори глупостей, — горячо сказала Даша, слишком горячо, чтобы это прозвучало искренне. — Мы не виделись сто лет. И ты нам должен еще все рассказать о себе. Мы же ничего не знаем!
— А что рассказывать?
Но тут Глеб вспомнил, что у него нет ключа от входной двери в квартиру — где-то он вчера его потерял, оставил, может быть, по рассеянности в замке, и ему придется теперь звонить и будить соседей — своих воинственных, ополчившихся на него соседей. Лучше уже было скоротать эту ночь на скамейке бульвара...
— Впрочем, могу и поехать, — сказал он. — Почему бы мне не поехать?
— Ну и молодец! — пылко похвалил Корабельников, которого привело в восторг это продолжение их кутежа. — Посидим еще, позвеним посудой! Что ты, в самом деле?! Я забегу в дежурный магазин, тут близко.
И они все четверо по каменной лестнице, сторонясь уборщиц, орудовавших на ступеньках метлами, спустились в туннель уличного перехода.
6
Орлов только в начале первого ночи добрался из таксомоторного парка до дома и застал у себя засидевшегося допоздна гостя — навстречу ему из-за стола поднялся, загородив спиной лампу, худощавый человек с голой головой, поверх которой от уха до уха была переброшена узенькая прядь; свет, падавший сзади, ярко, по контуру, очерчивал шишковатый череп, оставляя в полутьме лицо.
— Ногтев, — резко, скрипуче проговорил гость, называя себя. — Андрей Христофорович. Заочно знаком.
Федору Григорьевичу показалось, что он встречал уже этого человека; тот принужденно улыбался одной нижней половиной узкого лица с безгубым запавшим ртом, будто взятым в скобки двумя глубокими морщинами, идущими от крыльев носа.
— А-а... сидите, пожалуйста, — сказал Орлов и тоже улыбнулся — неуверенно, не сообразив сразу, как ему держаться.
Перед ним, сжимая его руку небольшой цепкой рукой, стоял первый муж его жены Тани — Андрей Христофорович Ногтев, — он узнал гостя по старой, завалявшейся у нее в вещах фотографии. И, скользнув взглядом по столу, на котором поблескивали чашки и вазочка с печеньем, Федор Григорьевич вопросительно посмотрел на жену.
Она улыбалась с затаенным любопытством, забавляясь самой этой встречей и рукопожатием двух ее мужей: первого и нынешнего, последнего. Ее личико комнатной затворницы, которое Орлов привык видеть бледненьким, бескровным, слегка даже разрумянилось — и долгая болезнь не лишила ее счастливого, поражавшего Федора Григорьевича умения чувствовать смешное там, где он видел одно трудное или докучное. Впрочем, ответа на свой немой вопрос он не получил, в блестящих,
— Андрей Христофорович теперь наш сосед, — сказала она своим тихим, чистым голосом. — Уже год скоро, представь себе, как он переехал, а мы ничего не знали,
— Да, получил у вас тут квартиру, в доме тридцать три, — подтвердил Ногтев, — однокомнатную... А мне теперь зачем больше? Мне хором не требуется.
И было неясно, действительно ли он не претендует на большее или, наоборот, иронизирует над положением, в которое попал.
Они все еще стояли друг против друга. Ногтев быстро, пристально, сверху вниз, оглядел Федора Григорьевича, его застиранную парусиновую куртку, его почерневшие от загара, смазки и грязи руки с окостеневшими ногтями, штаны в масляных пятнах, серые от пыли разношенные ботинки. Казалось, Ногтев оценивал своего преемника, и, когда вновь поднял глаза, можно было подумать, что тот, скорее, даже ему понравился.
— Вот мы и познакомились. — Он несколько смягчился. — А я представлял вас другим, да, другим — помоложе...
— Оно бы и неплохо, — сказал миролюбиво Федор Григорьевич.
— Неплохо! Ишь вы чего захотели... Еще бы плохо? Да только реки вспять не текут — это уж могу вас заверить, не текут, — как бы порадовался Ногтев.
— Чего ж мы стоим. Садитесь, пожалуйста, — повторил Федор Григорьевич.
Он, в свою очередь, приглядывался к гостю; на Андрее Христофоровиче был темно-синий, хороший, но уже не новый пиджак, просторно висевший на худых плечах, и белая свежая рубашка с накрахмаленным воротничком, повязанная черным и тоже поношенным, залоснившимся от утюга галстуком. В общем, от всего его облика, от этого тщательно вычищенного, выглаженного костюма в сочетании с оголенным, бледно блестевшим черепом веяло чем-то монашеским, жесткой, стариковской опрятностью — он не внушал к себе симпатии, но на него нельзя было не обратить внимания. И Федор Григорьевич, не отдавая себе отчета, встревожился, точно с приходом Ногтева в его жизни появилось новое, важное обстоятельство, и еще неизвестно — на добро или на беду?.. Нет, они не были безразличны друг другу — он и этот гость его жены, связанные особыми, давно уже, в сущности, завязавшимися отношениями. И, присматриваясь и слушая, Орлов припоминал сейчас все то, что в разное время он узнал от Тани об Андрее Христофоровиче.
Ей только исполнилось восемнадцать лет, когда она, после недолгого знакомства, как-то очень уж быстро вышла за него. Случилось это в войну, и познакомились они в эвакуации, в далеком сибирском городе, где он занимал какую-то большую должность, а она — беженка из столицы — служила машинисткой. Прожили они вместе немного, года два, и разошлись, — почему, Федор Григорьевич так и не уразумел — Таня не любила предаваться вслух воспоминаниям. Потом к ней доходили, по ее словам, лишь случайные сведения о ее первом муже; он женился во второй раз, его перевели в Москву, и он дослужился здесь до заместителя министра — словом, это была важная птица. И что, собственно, какая необходимость привела его сегодня сюда, спустя без малого двадцать лет, Федор Григорьевич решительно не мог взять в толк.
Ногтев сел на прежнее место и похлопал по краю стола сухими, белыми пальцами — он тоже, должно быть, испытывал некоторую несвободу, неловкость.
— Вот так, значит, — проговорил он. — Вы прямо с работы, я вижу... Поездили сегодня по Москве.
— Поездил, верно, — согласился Федор Григорьевич; у него болели утомленные глаза, и он смотрел в сторону, отводя их от света.
— Ну что же, городской транспорт — дело большое, — опять-таки с неясным выражением, не совсем всерьез, но и не в шутку сказал Ногтев. — Но вот, вы уже не примите на свой счет, публика у вас аховая — таксисты! Я, признаюсь, с неохотой, когда нужда бывает, беру такси. Вольница — последние единоличники.