Необыкновенные собеседники
Шрифт:
— Снег как старое серебро.
На другой день за столом я слышу от него ту же фразу. Он все еще как бы проверяет себя.
— Снег как старое серебро.
Потом я читаю эту фразу в одном из его рассказов.
И в те ранние годы в Голицыне, и позже в Малеевке, и еще много позднее в Дубултах, и когда мы с ним вдвоем уезжали из Дубулт в Ригу, Паустовский всегда бывал легким спутником на прогулках — собеседником таким же завидным, как и рассказчиком. Он мог очень легко и подолгу ходить. Но всегда надо было быть готовым к тому, что он вдруг заторопится домой, вдруг начнет томиться прогулкой, вдруг бросит свое: «Надо идти работать». Словно, прервав ненадолго работу, чувствовал себя неспокойно, пока вновь не возвращался к столу. Но усталым после работы я никогда его не видел. Похоже, что труд за столом — сколько бы он ни сидел, ни писал — не утомляет его. Скорее, он выглядел утомленным, когда по каким-либо причинам слишком долго не садился за стол. Нервничал в перерывах между окончанием одной работы и началом другой. Помню совсем недавние слова его жены Татьяны Алексеевны о нем:
— Слава богу, начал работать и успокоился.
О писательском доме в Голицыне, наверное, будет еще написано. Написала и пишет о нем и хозяйка этого дома — добрый дух дома в Голицыне Серафима Ивановна Фонская. Сама Серафима Ивановна заслуживает, чтоб о ней написать, как о старом и верном друге многих писателей. Вот уже четвертый десяток лет, как... Чуть было не написал «заведует» или, что еще хуже, «ведет хозяйство» в Голицыне. Не то! Куда вернее написать о Серафиме Ивановне, что четвертый десяток лет она заботится о писателях, приезжающих в голицынский дом работать. Теперь-то ей легче, конечно, когда и электричество в этом доме, и газ, и паровое отопление... Но сколько труда, внимания и любви стоило ей принимать писателей, когда комнатки в голицынском домике освещались маленькими керосиновыми лампами и печи отапливались дровами! И сколько бывало хлопот и возни, когда писатель уходил на прогулку, оставлял в комнате зажженную лампу — и лампа после его ухода начинала коптить!
Вся комната и постель, книги, вещи — все, все к его возвращению было черно от сажи.
Недавно я получил от Серафимы Ивановны письмо—в ответ на дружеское поздравление с ее тридцатилетним юбилеем хозяйки дома в Голицыне.
«30 лет, даже не верится...— пишет Серафима Ивановна,— но все идет вперед, исчезла керосиновая лампа, не горят дрова в печах, не поет сверчок на кухне, голубые языки газа холодны, и холодны неуклюжие батареи, но приезжают люди и привозят тепло, несмотря на дождь и ненастье...» Письмо писано в дождливое лето 1962 года.
И дальше пишет Серафима Ивановна: «Я часто вспоминаю людей, с которыми прожила эти годы, много людей вошли в мое сердце, и иногда вечерами я раскрываю какую-то частичку своего сердца, беру карандаш и пишу все, что помню, роюсь в старых школьных тетрадях, где записано о ком-то из людей... Написано у меня о Гайдаре, Малышкине, Ляшко, Горбатове, Цветаевой, Мусе Джалиле, Куприне, И. Новикове и еще о многих... Когда-нибудь записки эти кому-то будут интересны...»
Но вот книга Серафимы Ивановны уже вышла, и интересна она не «кому-то», а многим, всем, кому не безразличны судьбы писателей, их труды и дни, протекавшие на ее глазах. Книга вышла, но труд над ней продолжается. Еще будут в ней и страницы, посвященные Паустовскому...
Но, вероятно, еще больше, чем о Голицыне, будет со временем написано о писательской Малеевке, что в ста километрах от Москвы и в пятнадцати от железной дороги. На путевках, с которыми мы приезжаем туда, Малеевка именуется Домом творчества писателей Литфонда СССР имени Серафимовича. Но в просторечье ее называют просто Малеевкой и даже почтовое отделение, открытое при доме несколько лет назад, названо «п/о Малеевка».
Конечно, скорее должно было бы привиться здесь имя Лаврова — последнего предреволюционного владельца дачи, перешедшей затем Литфонду. Как-никак Вукол Лавров — редактор-издатель известного до революции толстого журнала «Русская мысль». На его даче в Малеевке, говорят, бывал Чехов, а рядом с дачей Лаврова стояли дачи бытописателя старой Москвы «дяди Гиляя» — В. А. Гиляровского и редактора «Русской мысли», друга Чехова В. Гольцева. Но привились не писательские имена — не Лаврова, не Гиляровского, не даже Серафимовича, хотя официально дом окрещен его именем и в холле дома стоит бюст автора «Железного потока». Привилось и в быту осталось имя первого владетеля дачи, о котором толком ничего не известно,— московского купца Малеева. У этого купца когда-то купили и поделили Малеевку между собой Вукол Лавров, Гиляровский и Гольцев. В самом начале тридцатых годов в Малеевке еще жила вдова Вукола Лаврова и на бывшей лавровской даче в одноэтажном бревенчатом доме с башенкой еще дорасхищались остатки старой библиотеки Лаврова.
Впервые в Малеевку я попал в 1931 году — от дачи Гиляровского и Гольцева к этому времени уже и следа не осталось. Малеевкой называлась тогда только уцелевшая дача Лаврова на высоком лесистом холме, плотно окруженная лесом. По утрам белки прыгали под самыми окнами, а в двух шагах от дома человек становился невидим в высокой траве. За три с лишним десятка лет леса вокруг Малеевки поредели, хотя и сейчас еще они прекрасны, полны птичьего гомона и в чаще их не поверишь, что в ста километрах отсюда, пропахший бензином, грохочет исполин — город Москва.
Поначалу в Малеевке жили небольшой писательской коммуной. Коммуны я уже не застал. Но жизнь в Малеевке в начале тридцатых годов была еще идиллична. В девяти или десяти комнатах дачи поселялись на все лето человек двенадцать, кое-кто с семьями. Кормили плохо, удобств не было никаких, на
железнодорожную станцию Дорохово за пятнадцать километров отправлялись пешком либо, выйдя на шоссе, поджидали попутного возницу и уговаривали его подвезти. Машины в Малеевку не ходили, да и в Москве их было совсем немного. Ехали поездом из Москвы с вещами и на станции Дорохово нанимали телегу. Но и на телеге не доезжали до самой дачи; старая дорога в стороне от шоссе давно заросла, а мосты через овраги были разрушены. Дороховская телега останавливалась на шоссе у тропинки, еле заметной в густом кустарнике. Километра полтора приходилось тащить вещи на себе, а перейдя хилый мост через звонкую лесную речушку Вертушинку (теперь запруженную), карабкаться с вещами на плечах по крутому склону холма. На вершине его в лесу, среди высоченных елей, лип и дубов, стояла деревянная дача Лаврова. У меня сохранились фотографии этой дачи (в войну немцы ее сожгли) и групповые снимки обитателей Малеевки в лето 1931 года. Высокий улыбающийся человек с кухонным противнем на голове — Корнелий Зелинский. Рядом с ним — белобородый старик — восьмидесятилетний шлиссельбуржец Фроленко, прославленный в истории русской революции народоволец. Двадцать лет этот человек провел в одиночной камере шлиссельбургской крепости. Жил он в Малеевке с женой и, хотя годился в деды самому ставшему из нас, был лучшим грибником и ягодником. Ежедневно угощались мы грибами и ягодами, собранными в малеевских лесах стариками Фроленко.
Место, где стояла дача Лаврова,— старая наша Малеевка — ныне так заросло травой, что его уже трудно найти. В пятидесятых годах малеевский старожил писатель Замойский чуть ли не полдня потратил на то, чтобы найти это место. И потом с гордостью открывателя показывал мне его.
Писатели помоложе и вовсе ничего не знают о старой Малеевке. Не знают они и о втором — деревянном — доме, построенном Литфондом в середине тридцатых годов. Мы называли его крольчатником. Но и этот второй дом вместе с лавровской дачей был уничтожен гитлеровцами. И только потом уже построили роскошное с колоннами здание современной Малеевки, редко кому из московских писателей неизвестное.
В первое лето моей жизни в Малеевке Паустовского в ней еще не было. Но несколько позднее он тоже стал малеевским патриотом. Малеевка с ее лесистыми холмами, певчими лесными речушками в глубине заросших оврагов, с хрустальной ее тишиной и пахнущими сеном лугами, разумеется, не могла не полюбиться ему. В старом малеевском доме на бывшей даче
Лаврова я Паустовского не помню. Но в доме-крольчатнике ой был единственным, кто не ворчал и не возмущался порядками дома. Директором был простодушный, невежественный человек, бог весть по чьему произволу ставший хозяином тогдашней Малеевки.
Человек этот в годы гражданской войны вступил в партию, но нигде и никогда не учился, однако приобвык к начальственным постам. На свои отношения с писателями он смотрел, как на отношения начальника с подчиненными. До того, как и что пишут писатели по своим комнатам, ему, слава богу, не было дела. Но на всякий случай относился к писателям с нескрываемой подозрительностью: если не мог проследить за их работой — писанием, то бдительно следил за их поведением, «дисциплинкой», как он выражался. Появление того или иного писателя в нетрезвом виде директора не смущало. Это он считал простительным — и сам любил выпить и не раз, еле держась на ногах, надвинув кепку на самые брови, обходил дозором коридоры «творческого крольчатника».