Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Когда после только что исполненной Пятой симфонии Чайковского в шуме аплодисментов публика поднялась с мест, я столкнулся с Катаевым и Лежневым между рядами.
Маленький лысоватый Лежнев с ваткой в ухе выглядел стастливейшим существом. Он улыбался улыбкой человека, у которого необычайно хорошо на душе. Казалось, ничего больше ему не надо для счастья.
— Какая музыка! — радовался он.—А? Нет, какая музыка!
Катаев взял меня под руку, в толпе продвигаясь к выходу, с уже знакомой озабоченностью спросил:
— Когда вы слушаете музыку, вы в это время представляете себе что-нибудь зрительно?
Знал я эти попытки следить за самим собой, слушая музыку, эти попытки проверить: думаешь ли ты о чем-нибудь во время слушания музыки! И знал, чем эти попытки обычно оканчивались. Будешь думать о том, не думаешь ли ты о чем-нибудь, слушая музыку, невольно отвлечешься от музыки и перестанешь слышать ее! Очевидно, у всех одно и то же. О том и сказал Катаеву. Он понимающе кивнул головой, вернее, понимающе вскинул ею. Но не знаю ли я, как слышат музыку профессиональные музыканты? Не приходилось ли мне говорить с ними об этом? Интересно, рождаются ли и у них зрительные представления, когда они слышат музыку? Можно ли вообще слушать музыку, не думая в это время ни о чем вообще, не думая в это время? Слушать ее без мыслей, без зрительных представлений!
Лежнев не принял участия в разговоре. Он был полон воспоминаний о музыке. Он, вероятно, еще слышал ее в воображении,— блаженная улыбка освещала его лицо с пучочком черных волос на верхней губе.
Никогда больше я не видел Катаева. Наверное, это был последний концерт, который он успел прослушать в своей жизни.
КОНСТАНТИН
ПАУСТОВСКИЙ
I
ы были в то время очень молоды — Семен Григорьевич Гехт и я. И, как все молодые литераторы в начале двадцатых годов, очень бедны. Оба часто печатались в газетах и в еженедельниках, но это нисколько не избавляло нас от мучительного безденежья. Гонорары были ничтожны. Стоило получить гонорар — и даже у бережливого Гехта он улетучивался с пугающей быстротой. Работали мы в одних и тех же редакциях, встречались едва ли не каждодневно и постоянно делились новостями о вновь открытых дешевых столовых,
В один из дней безнадежно безденежных мы уныло подсчитали наши наличные. У одного оказалось восемь копеек в кармане, у другого двенадцать.
— И все-таки мы пообедаем,— ободряюще сказал Гехт.— Я знаю столовую, где можно купить порцию кушанья за двугривенный!
И он повел меня в «Голубую маску».
Собственно, столовая называлась иначе, а «Голубой маской» назвал ее Гехт - ия еще объясню почему.
Столовая помещалась в старом — ныне не существующем — особняке на Тверской между Страстной площадью и Триумфальной, примерно на месте нынешней гостиницы «Минск». Очень узкая и длинная вывеска нависла над оштукатуренным фасадом особнячка: «Анархисты-интер-индивидуо-универсали-сты». Над этими загадочными словами голубыми буквами — лозунг:
«Всеизобретатели всечеловечества, соединяйтесь!»
В окне анархистской столовой был выставлен рукописный плакат. В венке из цифр и алгебраических корней на белом фоне чернела надпись:
«Курсы всечеловеческого языка «АО». Вегетарианская столовая всеизобретателей всечеловечества».
Гехт уверенно толкнул дверь вегетарианской столовой всеизобретателей всечеловечества, и мы вошли внутрь «Голубой маски».
Я тотчас же понял, почему он так назвал эту самую удивительную «вегетарианку» в Москве. В глубине длинной комнаты с несколькими ничем не покрытыми столиками вдоль стен за стойкой стоял человек в серой толстовке с лицом, закрытым голубой полумаской. Обыкновенной шелковой полумаской, какие когда-то надевались на карнавалах.
Вымазанные мелом оконные стекла пропускали сумеречный зыбкий свет. В сумеречном свете еще зловещее казались громадные знаки алгебраических корней на белых стенах столовой. \ .
Два-три посетителя за столиками молчаливо ^разжевывали кушанья, напоминавшие самый- что ни на есть обыкновенный силос.
Гехт, как человек, уже бывавший в этой столовой и знавший ее порядки, подошел к стойке, что-то сказал человеку в голубой полумаске, положил на стойку весь наш капитал — двадцать копеек — и предложил мне место за столиком у стены.
— Сейчас подадут.— Он произнес это, усаживаясь напротив меня и потирая руки, как бы в предвкушении вкусного и обильного обеда.
Человек в голубой полумаске вышел из-за стойки с тарелкой в руках. Он выступал торжественно, с откинутой назад головой, словно подчеркивал всем своим видом, что он не простой официант, а один из всеизобретателей всечеловечества и знаток языка «АО». Он принес и поставил на стол между Гехтом и мною тарелочку со свекольным салатом и две вилки.
Только и хватило наших двадцати копеек на одну порцию салата из свеклы.
— Ого! Два куска хлеба! Не так уж и плохо! — И Гехт рассмеялся тем чистым смехом, который был мил всем его добрым знакомым.
Я насадил на вилку сразу несколько кубиков свеклы, но Гехт, умудренный нуждой больше меня, тотчас предостерег:
— Так вы никогда не насытитесь! Берите на вилку по одному кусочку свеклы и долго разжевывайте. Чем дольше будете разжевывать, тем лучше насытитесь.
Медленно разжевывая каждый крохотный кусок свеклы, мы с ним растягивали наш «обед», сколько могли.
Вот тогда-то во время обеда в столовой всеизобретателей всечеловечества он и спросил меня, знаю ли я Паустовского.
Фамилия показалась знакомой.
— Ах, этот... Он, кажется, работает в РОСТА?
— Очень талантливый человек. Когда-нибудь станет настоящим писателем. Увидите.
Гехт уже надоел мне своими пророчествами.
Совсем недавно в тех же выражениях он говорил мне о Славине. Вообще, если поверить Гехту, все его знакомые молодые люди должны были стать настоящими писателями.
И они действительно стали писателями, все эти знакомые Гехту молодые люди — Ильф, Петров, Славин, Катаев, Олеша, Кирсанов, Багрицкий, Бондарин и самый старший из них — Константин Паустовский.
И, наконец, он сам — Семен Григорьевич Гехт, написавший несколько добрых и светлых книг и лучшую среди них — повесть «Будка соловья», так и светящуюся чувством чистосердечной любви к многострадальному человеку.
Да, конечно, сотрудника РОСТА Константина Паустовского я знал, как не мог не знать любого из журналистов двадцатых