Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Однажды, когда мы возвратились после прогулки в теплый маленький домик, он задержался возле дверей моей комнаты у лестницы — Катаев жил во втором этаже, я в первом. Уже сту-нив ногой на лестничную ступеньку, он досказал начатое на прогулке: интернациональной по духу наша литература должна быть, национальной не быть не может.
Советский узбекский или туркменский писатель остается прежде всего узбекским или туркменским, не переставая быть советским писателем. Скажите, почему русский писатель, особенно в последние годы, помня, что он советский, забывает или даже как бы стесняется напомнить, что он русский советский писатель?
Стихия литературы — ее язык. Но ведь язык — явление национальной культуры. Не правда ли? Невозможен вненациональный язык, ведь так? И любая национальная культура живет прежде всего в своем языке. Язык не образуется, не развивается вне нации, вне национального духа!
— Мы писатели русского языка. Значит, мы работники русской национальной советской культуры,— говорил Иван Иванович Катаев.
Он говорил о том, что для многих в те ранние тридцатые годы звучало еще как ересь: интернационализм есть братство множества национальных культур, а не массовое отречение каждого народа от своей национальной культуры!
Он и позже не раз возвращался к томившей его теме «национального в советской литературе» и к мысли о забвении этого национального писателями русского языка — России.
Всей пятерней зачесывая назад свои густейшие черные волосы и смотря внимающими темно-коричневыми глазами в лицо собеседнику, он отдавал себе полный отчет, что и сейчас еще немало крикунов, готовых заклеймить подобные мысли как ру-сопятство.
И, как бы опасаясь, что могут его не понять, Иван Иванович старательно объяснял своим собеседникам, что, хотя русское искусство национально и не быть национальным не может, расти, расцветать ему предстоит только в интернациональном сотворчестве с национальными искусствами всех народов нашей огромной страны.
На Первом съезде писателей в Колонном зале Дома союзов (в 1934 году) он подошел ко мне, очень недовольный только что произнесенной речью Бухарина.
Бухарин еще до этого высказался о русской нации, как о «нации обломовых». И на съезде Катаев был недоволен даже не столько услышанной речью Бухарина, сколько вообще Бухариным, не понимающим, что «нация обломовых не смогла бы сотворить национального романа «Обломов»!
А некоторое время спустя на страницах «Наших достижений» в отделе «Трибуна писателя» появилась его статья. В ней все уже было знакомо. Даже то, что о романе «Обломов».
Он говорил, а потом писал:
— Мы с вами русские литераторы, живем и работаем в Российской Социалистической Республике. Есть великий русский народ с героическим русским прошлым. Русские — не нация обломовых, иначе в недрах этой нации не выросли бы люди, совершившие революцию. И, конечно, нация обломовых не могла бы создать ни русской культуры, ни русского искусства. Нация обломовых не могла бы создать и романа «Обломов». Русское искусство живет и может жить в своих национальных формах, хотя и во взаимодействии «всесоюзного всенародного искусства».
III
В редакции «Наших достижений» Иван Катаев был таким же постоянным, близким сотрудником, каким был и каждый из нас, таким и вместе с тем не таким.
Можно представить себе «Наши достижения» без многих из нас. Без Ивана Катаева представить себе этот журнал трудно.
Мне кажется, в личных чертах Ивана Катаева было много, что родственно духу всей общественной атмосфере редакции «Наших достижений», так не похожей на все другие редакции.
Здесь постоянно всерьез критиковали друг друга, но никому в голову не могло прийти обидеться на самую суровую критику. Я не могу вспомнить случая, когда у кого-нибудь с кем-нибудь в «Наших достижениях» из-за критики портились отношения. Это было бы просто не в духе редакции, против неписаных законов ее внутренней жизни.
В третьем номере журнала за 1936 год был напечатан мой очерк «Горожане» — о строительстве социалистического города в Кабарде. Очерк не понравился Катаеву. Он встретил меня па улице и, только поздоровавшись, стал укорять в формализме. Дескать, я написал чисто формалистический очерк.
— Формализм чистейшей воды. Чистейшей!
Он считал, что я написал не столько о том, что в действие тельности видел, а о том, что хотел бы видеть. Не столько о настоящем, сколько о будущем. А будущее — каким оно будет? Можно ли знать!
— Всякая попытка изобразить будущее — формализм, формализм!
Я, признаться, подивился его пониманию формализма и принялся спорить — не о своем очерке, а о том, что же такое и как понимать формализм. Мы шли по Тверской — от Страстной (ныне Пушкинской) площади вниз к Охотному ряду, иногда останавливались и особенно долго стояли и спорили на площади Моссовета, отступив от пешеходного пути по асфальту. Катаев предупредил, что на ближайшей редакционной встрече, когда соберемся обсуждать третий номер журнала, он непременно выступит против моих «Горожан». Мне оставалось сказать, что с нетерпением буду ждать его выступления.
— Давайте поспорим, хорошенько поспорим,—на прощание бросил Катаев, и мы, как всегда, по-доброму пожали друг ДРУГУ руки.
На обсуждении номера Иван Иванович выступил с критикой моего очерка «Горожане» и впрямь назвал его формалистическим. Повторил сказанное мне на Тверской: «Это формализм чистейшей воды, чистейшей!»
Конечно, никому не приятно, когда его критикуют. Не было это приятно и мне. Но, вероятно, я сам себе показался бы смешным, если бы из^за критики испортилось мое отношение к Ивану Катаеву. Да и сам он не позволил бы себе заподозрить, что, раскритиковав мой очерк, может этим испортить свои отношения с автором.
После выступления Ивана Катаева мы вышли с ним, с Владимиром Козиным и Николаем Зарудиным на Спиридоновку все теми же дружелюбными собеседниками, какими были и раньше. И все теми же сотоварищами по журналу.
Но вот Николай Зарудин не был, как я, только добрым на протяжении ряда лет знакомым и частым собеседником Ивана Катаева.
Катаева и Зарудина связывала многолетняя теснейшая дружба.
И если Зарудин нескрываемо обожал Ивана Катаева, то Катаев, во всяком случае, очень любил Зарудина. Это была тес-пая, известная всем и во многом примерная дружба писателей.