Необыкновенные собеседники
Шрифт:
В «Наших достижениях» они появлялись почти всегда вдвоем. Но однажды Катаев пришел в редакцию «Наших достиже ний» без своего друга Зарудина. Я застал его в комнате Василия Бобрышева. Обыкновенно, заставая кого-нибудь у Бобрышева, мы либо подсаживались к столу, либо пережидали в этой же комнате на диване. Катаев был куда менее спокоен, чем обычно, и я отступил назад, готовый уйти из комнаты. Иван Иванович обернулся, сказал, что секретов у него нет и будет даже полезно, если и я послушаю. Оказалось, он пришел с претензией к Бобрышеву: зачем Бобрышев напечатал плохой, по мнению Катаева, очерк его друга Николая Зарудина?
Разумеется,
Дружески относясь к Зарудину, Бобрышев был бы обязан отказаться от напечатания его очерка. По дружбе отказать ему, а не по дружбе принять его слабую вещь!
Вот так-то понимал Иван Катаев долг дружбы.
Й уж если его выступление против моего очерка не могло омрачить наши с ним отношения, то тем более выступление его против очерка Николая Зарудина не могло ни нарушить, ни поколебать теснейшей дружбы этих двух русских писателей.
Строгий человек, строгий писатель Иван Иванович Катаев был строгим другом. Защищать друга для него совсем не значило быть снисходительным к другу. Противнику, пожалуй, скорее простил бы, чем своему.
IV
На премьере оперы Шостаковича «Катерина Измайлова» в оперном театре имени В. И. Немировича-Данченко на Большой Дмитровке (нынешней Пушкинской) было не по-обычному для оперных премьер много писателей.
После первого акта, когда мы с женой продолжали еще сидеть на своих местах, кто-то сзади тронул меня за плечо. Я оглянулся — Иван Катаев. Не могу ли я выйти с ним? Мы даже не вышли из зала, притулились к барьеру пустующей ложи. Катаев быстро, по-деловому и очень заинтересованно спросил: нравится ли мне музыка Шостаковича? Да и вообще мое впечатление от первого акта?
Я сознался, что до сих пор музыка Шостаковича оставляла меня равнодушным — не доходила до меня. Но только до сих пор. Первый акт «Катерины Измайловой» понравился мне чрезвычайно.
Катаев допытывался: что именно мне понравилось? Могу ли я объяснить, чем именно полонил меня первый акт оперы Шостаковича?
Нет, я еще не мог объяснить этого. Я еще не мог объяснить самому себе. Мне музыка нравилась необъяснимо. Я уже чувствовал ее, но еще не мог обдумать ее. У меня было ощущение слепительной выразительности музыки — совершенно необыкновенной. Она была для меня не столько зримой, сколько осязаемой, как скульптура. Я сказал Катаеву: «трехмерная музыка». Но это еще не было объяснением, что именно нравится в этой удивительной опере. Нравилось. Да. Но что?
Катаев казался очень озабоченным, даже встревоженным чем-то. Удивила настойчивость, с которой он все допытывался: что же именно нравится в опере «Катерина Измайлова»?
Я спросил: нравится ли ему? Каково его впечатление? Ведь он-то мне учинил допрос!
Катаев выдержал паузу, признался, что еще сам не может решить, нравится ему или нет. Не разобрался. Даже не в музыке, в себе. Жаль, нельзя еще раз прослушать первый акт, а хотелось бы, чтоб разобраться. Он с нетерпением ждал второго. Может быть, второй поможет ему понять. Казалось, он тем и встревожен, что еще не решил для себя, нравится ему опера или нет. Вдруг вскинул голову, сказал, что, во всяком случае, хорошо то, что эта опера заставляет думать. Так и надо, чтоб музыка заставляла думать, не только чувствовать. Интересно, что раньше — чувствовать или думать?
Таким обеспокоенным я еще не видел его. Звонок уже звал публику в зал. Катаев шагнул было к своему месту, на два ряда дальше меня, на ходу обернулся:
— Во втором антракте поговорим.
Совсем, как когда-то в Голицыне: «О книге поговорим».
После второго акта он дожидался меня, притиснутый к креслам, полностью успокоенный. Никаких следов душевного беспокойства. Все решено, понято, принято. Ничто не осталось не объясненным.
Второй акт окончательно примирил его с музыкой Шостаковича. Я говорю «окончательно» потому, что теперь стало ясно: Шостакович понравился ему уже в первом акте. Он просто не решался поверить себе, что Шостакович ему действительно нравится. Может быть, когда говоришь о музыке, не следовало бы употреблять это слово: нравится, не нравится. Не правильнее ли сказать: музыка Шостаковича «дошла» до него. Еще правильнее: вошла в него.
То, что она «входит» в него, он начинал чувствовать уже в первом акте. Но его еще тревожила необычность музыки — надо было еще решить, как отнестись к музыке, как бы противостоящей мелодии. И верно ли, что противостоящей? В первом акте его, видимо, тревожило именно то, что ему нравится эта странная музыка. И он не сразу поверил самому себе, что музыка ему действительно нравится. Надо было проверить себя.
Второй акт убедил его, примирил, все объяснил, высветил, свел его с музыкой Шостаковича. Теперь, проверив себя, он понял: музыка Шостаковича вошла в его жизнь. Он стал богаче.
Он встретил меня, словно желая предупредить вопрос:
— Каков Шостакович! — Помолчал и, как бы отвечая собственным мыслям, добавил: — Настоящая лесковская музыка! Но это глубже, глубже, чем у Лескова! Хорошо!
Представляю себе его беспокойство, внутреннее смущение, если бы он должен был признаться себе, что Шостакович ему не понравился!
Вскоре мы встретились в Голицыне, и как раз в те дни, когда появилась известная статья «Сумбур вместо музыки» — «об антинародных, формалистических извращениях в творчестве Шостаковича». В Постановлении ЦК КПСС от 28 мая 1958 года творчество Шостаковича было оценено по достоинству и тем самым упрек в «извращениях» снимался. Но до этого важного документа Иван Катаев не дожил.
Статья «Сумбур вместо музыки» произвела на него тяжелое впечатление.
— Не понимаю,— недоумевал он.— Не понимаю... Как же так? Зачем это? Как же так?
Несколько дней Иван Иванович ходил молчаливый, замкнутый, в столовой не задерживался после еды. На прогулки отправлялся один, без спутников.
Он еще находился в Голицыне, когда я уехал в Москву. Все меньше времени оставалось до нашей последней встречи. И эта последняя тоже оказалась связанной с музыкой. Музыка была тем последним, о чем мы говорили во время встречи в антракте симфонического концерта в Большом зале Московской консерватории. Были писатели Пастернак, Фадеев, критик Абрам Лежнев, друг Ивана Катаева. Они и сидели рядом — Катаев и Лежнев.