Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Продолжали писать либо самые неисправимые, обходящиеся без слушателей, без читателей, либо поэты «милостию божьей», немногие, как Сергей Есенин.
Совершенно невиданное зрелище в Москве — публичное покаяние поэта.
Первым подал пример имажинист Вадим Шершеневич — отрекся от стихописания, даже выступил с публичной лекцией: «Почему я перестал быть поэтом».
Кафе поэтов пустели. В «Домино» еще пили, закусывали. Но стихи на эстраде читались все реже и реже. Никто их уже не слушал. Кафе имажинистов «Стойло Пегаса» закрылось. Закрылся клуб пролетарских поэтов «Кузница». Еще собирались в «Литературном особняке». В «Литературном звене» читал доклад о Дире Туманном милейший доброжелательный ко всем бородач профессор Львов-Рогачевский. Все чаще говорили о молодом Сельвинском, еще не сменившем студенческую фуражку на кепку... Но эпидемическое стихописательство в Москве подходило к концу...
Да, эпидемия стихописательства шла на убыль, но эпидемия диспутов не утихала. Диспуты играли такую важную роль в жизни Москвы, что в журнале «Всемирная иллюстрация» я давал обзоры под постоянным заголовком «По волнам дискуссий» да еще «обозревал» московские диспуты на страницах ленинградской газеты «Последние новости».
На какое-то время это даже стало моей «узкой» специальностью. Правда, иногда нарушалась роль стороннего наблюдателя и обозреватель покидал свое место за столом или в ложе печати и превращался в участника диспута. Да и печатавшиеся обзоры никогда не бывали обзорами наблюдателя, но всегда полемичны.
В феврале 1923 года разразился первый за последние полтора года литературный диспут. Он даже был назван диспутом-митингом и происходил в театральном здании на Большой Никитской, где ныне театр имени Маяковского. Диспут-митинг о современной прозе и поэзии собрал переполненный зал. Разумеется, сидели, не снимая нахлобученных шапок-ушанок и кепок, в шинелях, в кожаных куртках или очень распространенных тогда куртках мехом наружу. И, как всегда, на подобных диспутах резко выделялись интеллигенты старой Москвы профессорского вида в узкоплечих шубах с изъеденными молью бобровыми или котиковыми воротниками. Пространство между первым рядом и сценой было забито завсегдатаями подобных диспутов. Их лица, прически, головные уборы, а главное, их повадки, их реплики, шутки, выкрики были уже хорошо знакомы, и в то же время ни об одном из них неизвестно, кто он. Большинство, несмотря на мороз, в легких пальто и часто в широкополых засаленных шляпах. Эти наверняка без билетов, и уж если пришли, то быть сегодня скандалу. Сидели они на полу, поджав под себя ноги, либо стояли, подпирая друг друга. Кто-то притащил табуретку, поставил ее перед сценой, но не сел, а взобрался на нее и застыл, скрестив на груди руки,— в классической позе Наполеона. И хотя было неудобно выстоять на табуретке весь диспут, но он выстоял, даже если бы диспут затянулся до утра. И он готов был до утра со скрещенными на впалой груди руками то грозно, то презрительно посматривать и на ораторов и на публику, не обращавшую на него никакого внимания.
Не помню всех участников этого февральского (1923 г.) литературного диспута. Я разговаривал за кулисами с Андреем Михайловичем Соболем. Соболя знал еще по Крыму 1919 года — он жил тогда в Коктебеле у Максимилиана Волошина и нередко бывал в Феодосии. Но ближе с ним познакомился в Москве, на литературных вечерах в «Доме Герцена». Бы&ал он и у нас, в редакции «Накануне». Худощавый, маленький, на редкость милый и симпатичный, Соболь щеголял в серозеленом костюме с брючками до колен и в толстых серых чулках.
Андрей Соболь был писателем с именем, до революции книги его рассказов выходили в Петербурге. Он считался одним из видных руководителей Всероссийского союза писателей и уважаемым современным писателем. Андрей Михайлович говорил, что пишет каждый год по шести рассказов и раз в год собирает их в книгу. Соболь был умным, наблюдательным беллетристом, очень хорошим мастером диалога. Мастерство диалога и помогло ему написать его известную пьесу «Сирокко». Она с успехом прошла в Камерном театре у А. Я. Таирова.
Не знаю, сколько лет было тогда Андрею Соболю. Во всяком случае, был он в то время молод и талант его год от году рос. Несколько лет спустя жизнь этого писателя трагически оборвалась. Соболь страдал нервным заболеванием, и я помню темный печальный московский вечер, когда я прибежал к его другу Ефиму Зозуле с сообщением: только что на Тверском бульваре Андрей Михайлович покончил с собой!
Для Соболя литературные скандалы были невыносимы. Шумная, скандальная обстановка московских диспутов претила ему. Кажется, это был первый диспут, на котором я повстречался с ним. Первый и, по-видимому, последний.
Соболь стоял, весь сжавшись, морщась от шума, несшегося из зала, с ужасом прислушиваясь и приглядываясь к тому, что происходило на сцене. Вадим Шершеневич, негнущийся, элегантный, с саркастическим выражением лица, стоял в двух шагах от нас и громко, так что и в зале не могли его не слыхать, уничтожающе зло острил по адресу В. А. Поссе — докладчика на диспуте-митинге. По правде сказать, то, что говорил Поссе, трудно было назвать докладом. Я ожидал от Поссе другого. О нем я слышал очень давно, еще в мои гимназические годы, когда только издали — из глубокой провинции — следил за литературной жизнью обеих столиц. Поссе уже и тогда был очень известный деятель, издатель, редактор, популяризатор литературы и друг крупнейших современных писателей.
Но то, что на диспуте было объявлено как доклад Поссе, вообще не походило на сколько-нибудь серьезное суждение о литературе. Поссе огулом бранил всех современных поэтов. Прозы он вообще не касался. Собственно, прозы не касался Никто из выступавших на диспуте, хотя афиши возвещали Диспут о прозе и поэзии сегодняшнего дня.
Поссе говорил о поэзии. Он приводил строку из поэта и, еще не докончив ее, хихикал: «Ну разве это поэзия?» Он уверял, что Маяковский просто дурачит публику. Поэзия Маяковского, мол, не что иное, как неприкрытое шарлатанство: во всем творчестве Маяковского ни грана поэзии!
Поссе цитировал Маяковского, хихикал и, стоя боком к публике и лицом к кулисам, спрашивал: «Где тут поэзия? При чем тут литература? А? При чем?»
Часть публики аплодировала. Часть публики орала «Долой!». Свистели. Шикали. Одобряли. Кричали оратору:
— Вы кто такой?
— Я кто такой? — обиделся Поссе. И стал рассказывать о себе. Кого он печатал и с кем он водился. Какие журналы он редактировал. И в каких был отношениях с Горьким. И кто из знаменитых русских писателей считался с его именем и присылал ему свои книги и рукописи на отзыв.
Это не убедило аудиторию. Молодые люди в широкополых шляпах под командой «Наполеона» на табуретке выли и улюлюкали. Поссе так и не дали закончить.
Шершеневич за кулисами подошел к Соболю и ко мне:
— Пос...ли и хватит,—- сказал он.—Идем на сцену.
Соболь испуганно ухватился за мой рукав, словно его тащили, а он упирался. Шершеневич был уже на трибуне:
— Товарищи, что такое Поссе, вы знаете? Поссе — это специалист по бракоразводным делам! Балаганщик! Мы, участники сегодняшнего диспута, заявляем, что ничего общего с ним не имеем. С Поссе покончено! Диспут начинается заново!