Необыкновенные собеседники
Шрифт:
В начале двадцатых годов Левидов выступил в Доме печати с совершенно парадоксальным докладом: «Организованное снижение культуры».
Мол, русская интеллигенция пресыщена рафинированной культурой. Так высоко взобралась по лестнице рафинированной культуры, что оторвалась от народа. Необходимо снизить уровень этой рафинированной культуры — организованно снизить, чтобы сделать ее доступной народу и чтобы уничтожить разрыв между интеллигенцией и народом.
Я был в числе тех, кто резко возражал против положений Левидова. Даже решился обвинить его в своеобразном народничестве. Как! Вместо того чтобы поднимать народ до вершины культуры, снижать культуру до уровня понимания малоразвитых людей!
Со всем жаром, на который был способен в свои двадцать четыре года, я набросился на положения
А после диспута мы ужинали все вместе — Левидов и его оппоненты и пили... чай за нашу дружбу. Спиртных напитков в то время в Доме печати не подавали!
7. Песочный котелок и шелковая ермолка Николая Шебуева.— Больной Всеволод Пудовкин.— Беседа с митрополитом Введенским.— У Луначарского.
Я часто вспоминаю московские диспуты двадцатых годов. До необходимости вспоминаю и собственные в московской и петроградской печати обзоры всех этих диспутов. А ни словом еще не обмолвился о том, кто подал мне мысль обозревать их в печати и напечатал мой первый обзор — о широко известном до революции Николае Георгиевиче Шебуеве, редакторе знаменитого в 1905 году «Пулемета».
f Мое поколение о шебуевском «Пулемете» знало лишь понаслышке. В 1905 году мы еще пешком ходили под стол, а читать и по складам не умели. Но в гимназические годы уже :слыхали даже в российской провинции, что был в Петербурге такой журнал — «Пулемет», прославился тем, что напечатал на обложке манифест царя и на манифесте — кровавый отпечаток руки: мол, лично царь руку приложил к манифесту. Имя редактора «Пулемета» Николая Шебуева прославилось, и даже провинциальным гимназистам стало ведомо, что Шебуев просидел в крепости целый год. Одно время издавались газета под названием «Газета Шебуева» и шебуевский журнал «Весна». «Весну» я помню. Изредка этот нарядный петербургский журнал появлялся в провинции. Девиз журнала, напечатанный на его первой странице, гласил: «В политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений». В шебуевской «Весне» печатались и никому не известные (Шебуев и в ту пору любил открывать молодых, сохранил эту любовь и в советское время!), и такие прославленные, нак Леонид Андреев, Куприн, Бальмонт, Гумилев. На страницах «Весны» он первый напечатал Хлебникова, Каменского, Николая Асеева. Еще до революции вышло шеститомное собрание сочинений Николая Шебуева, а в советские годы — к двадцатилетию революции 1905 года — в Москве была издана Ныне чрезвычайно редкая книга «Пулемет» — воспроизведение Избранных статей, стихов и рисунков знаменитого шебуевского
Журнала.
Не помню, кто меня познакомил с Шебуевым. Кто-то из старых петербургских журналистов, перекочевавших в двадцатые годы в Москву. Мы с этим петербуржцем шли по Большой Дмитровке, ныне Пушкинской улице, и вдруг где-то возле Козицкого переулка навстречу — необычайная для Москвы 1922 года фигура: пятидесятилетний мужчина с обрюзглым, почти совершенно безволосым лицом, в золотом пенсне на длинном черном шнуре, в парижском широком пальто-реглан лягушачье-зеленой окраски и в твердом котелке светло-песочного цвета! Мой спутник и мужчина в парижском пальто бросились в объятия друг другу, и через минуту я был представлен Николаю Георгиевичу Шебуеву. Не по возрасту старчески дребезжащим голосом Шебуев сказал, что затевает новый журнал в Москве.
— Найдете меня в Главкино, в Малом Гнездниковском переулке. Там и живу, там и моя редакция. Журнал будет называться «Зритель».—И уже обращаясь непосредственно ко мне: — Принесите показать, что и как пишете. Все, что угодно,—стихи, рассказы, статьи, фельетоны. Я жду. Ах, да, как вы сказали, батенька, ваша фамилия?
Повторив мою фамилию, снова сказал, что ждет у себя, и попрощался, приподнял котелок светло-песочного цвета. Под котелком обнажилась лысина, лишь кое-где прикрытая пушинками седины.
Шебуев оказался одним из первых моих московских редакторов — на редкость дружественным и внимательным. Но и доброта и внимание его к юному начинающему журналисту не были чем-либо необычным у этого человека.
Шебуев издавна привык поддерживать молодых, выводить их «на божий свет». Было это у него чем-то вроде потребности.
Много лет спустя после знакомства с Шебуевым, уже когда и самого Николая Георгиевича не стало, рассказывал мне о нем небезызвестный московским литераторам Василий Регинин, до революции — редактор петербургского журнала «Аргус», в тридцатые годы — редактор журнала «30 дней».
Регинин был великолепный рассказчик, и мне не передать его полных юмора устных воспоминаний о том, как старый литератор Николай Шебуев помог молодому петербургскому журналисту Васе Регинину описать похороны Чехова в Москве.
Петербургские журналисты приехали в Москву «описывать» похороны Чехова. Регинин впервые в жизни прибыл специальным корреспондентом какой-то петербургской газеты и очень волновался — справится ли? Узнал, что в Москве Шебуев, пришел к нему в номер гостиницы за советом.
Шебуев в этот момент одевался — собирался в «Прагу» обедать. Успокоил Регинина: «В «Праге» за обедом и придумаем, как писать».
— Сижу и жду, пока Шебуев оденется,— рассказывал дальше Регинин.—Представляете, на столе сверкающий Арарат крахмальных воротничков, аж глазам больно смотреть. Наконец Шебуев готов, в цилиндре, в торжественной черной паре едет со мной обедать. Сидим в «Праге», обедаем, у меня в глазах рябит от невиданных блюд. Ем и трепещу: хватит ли денег уплатить за свою долю обеда? Пообедали, подают счет, я немею от ужаса, а Шебуев небрежно бросает официанту: «Запишите» — и подает мне знак подняться из-за стола. Я уже и не смею напомнить ему о том, что он обещал мне помочь написать корреспонденцию о похоронах Чехова. Корреспонденция эта была для меня чем-то вроде экзамена. До зарезу нужно было других переплюнуть. Едем с Шебуевым на вокзал встречать гроб с телом Антона Павловича. Сидим на извозчике, Шебуев вдруг вспоминает: «Ах, да, так как же тебе начать описание чеховских похорон? Начни, батенька, в таком роде: «Три сестры робко стучались в ворота Новодевичьего монастыря...» А там уж у тебя как по маслу само пойдет». Так,— вспоминал Регинин,— я и начал свою корреспонденцию о похоронах Чехова. И, вообразите, имела успех!
Придется отвлечься на несколько минут от Шебуева, коль скоро вспомнился по пути Регинин. В последние годы имя его все чаще встречается на страницах литературных, да вовсе и не только литературных воспоминаний — от книг писателя Паустовского до книги знаменитого когда-то конферансье Алексея Алексеева. Регинина знали все.
В старом Петербурге Василий Регинин был, однако, известен не столько своими писаниями в «Вечерней биржевке», сколько как неутомимый выдумщик всяких трюков в таких журналах (им редактируемых), как «Аргус» или шумный «Синий журнал». Один из его трюков прославил и стремительно поднял тираж иллюстрированного ежемесячника «Аргус». По идее Регинина один из номеров «Аргуса» продавался свернутым в трубку, на трубку была надета державшая ее маска популярнейшего в те годы Аркадия Аверченко. Журнал с маской Аверченко был расхватан читателями-петербуржцами, да и в провинции его распродали быстрее обычного. Девизом Регинина, как редактора, было: все, что угодно, только чтобы читателю не казалось скучным!
Уже в советские годы постаревший, но по-прежнему подвижной, говорливый, веселый Вася Регинин редактировал одно время иллюстрированный ежемесячник «30 дней». И, редактируя советский журнал, оставался верен своему петербургскому девизу. Порядок чтения рукописей в его редакции был таким же, как в «Аргусе». Как-то я принес ему рассказ для журнала. Регинин взглянул на название (он назывался «Поведение человека»), прикинул на глаз размер и тут же вызвал свободную машинистку. «Вот вам рассказ, читайте скорее, автор ждет». Машинистка привычно уселась в уголке кабинета и стала при мне читать мой рассказ. Регинин продолжал болтать, вспоминал, как когда-то под Гатчиной снимался фильм «Писатели на охоте»,— охотники подстреливали летящую дичь, операторы торопливо снимали подстреленных в воздухе птиц, потом снимали писателей — Куприна, Аверченко, кого-то еще с дымящимися стволами охотничьих ружей,—так создавалась киноиллюзия, будто писатели попадали в дичь. Кстати, недаром в те годы кинематограф назывался «иллюзион»!