Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Он еще раз спросил, сколько мне лет, удивился, что я хорошо знаком с Максимилианом Волошиным, сказал, что тоже знаком с ним и ценит его. Постепенно разговор перешел к русской поэзии. Заговорили о Тютчеве, о Каролине Павловой, о ком-то еще... и к религиозным диспутам больше не возвращались.
— Редко встречаюсь с современными молодыми людьми,— сказал на прощание Введенский.— Очень рад был познакомиться с вами.
Через несколько дней в заранее обусловленный час я пришел в Денежный переулок к Анатолию Васильевичу Луначарскому.
Дом в несколько этажей. Квартира Луначарского — на самом верху. Луначарскому обо мне доложила горничная в наколке. Он вышел с салфеткой в руке, сказал, что заканчивает обед, извинился и просил его подождать. Меня ввели в очень большую комнату с антресолями, на которых стояли книги,— по-виДимому гостиную, судя по роялю в углу и множеству креслиц И небольших диванов,
Я едва успел оглядеться, как снова вошел Луначарский. Он был по-домашнему в пижаме, пригласил меня в кабинет. Кабинет очень маленький, тесный, с огромным столом, занимающим большую часть пространства. Стол стоял боком к окну. Мы уселись, разделенные столом, и беседовали, вероятно, часа полтора. Жалею, что не сохранилась запись этой беседы,— наверняка высказывания Луначарского были бы и теперь интересны.
Я рассказал ему о своей встрече с Введенским, о вопросах, которые ему задавал, и об ответах Введенского.
Анатолий Васильевич повторил, что Введенский редчайшее явление среди православного духовенства, но что на Западе среди католических священнослужителей деятели типа Введенского — образованные, умные и искусные спорщики — встречаются часто. Сказал, что охотно выступает в публичных диспутах с митрополитом Введенским по разным причинам. Во-первых, денежный сбор с этих диспутов обычно идет на очень полезные общественные нужды, например в пользу студенческих общежитий и землячеств. Во-вторых,— и тут он в какой-то мере напомнил мне признание своего присяжного оппонента,— приятно дискутировать с умным и искусным противником!
Я сказал, что Введенский признался мне в том же самом: ему приятно иметь противником Луначарского.
Анатолий Васильевич улыбнулся.
— Что ж, это каждому уверенному в себе оратору понятно.
В будущее «живой церкви» Луначарский не верил. Он считал исторически обреченными как «живую церковь» Введенского, так и ортодоксальную Тихона.
— Нельзя отрицать некоторых прогрессивных черт в обновленческой церкви, но черт либеральных, не меняющих сути дела.
В успехе реформистского движения внутри православной церкви Луначарский сомневался. Почва для реформистского — обновленческого — движения церкви в России неблагодатна: верующие либо останутся верными ортодоксии, либо будут начисто отпадать от церкви, не соглашаясь с реформистскими ком-. промиссами.
Луначарский оказался прав. «Живоцерковники» теряли под собой почву. Изменялось и поведение митрополита Введенского на диспутах с Луначарским. Он был вынужден все более подлаживаться к требованиям той небольшой части аудитории, что рукоплескала ему. Речи его становились все более элементарны, грубы, все менее носили философский характер, достойный его противника. На одном из последних запомнившихся диспутов спорили о происхождении человека: бог создал его или произошел он от обезьяны, как утверждал на диспуте Луначарский.
Под аплодисменты двух или трех десятков священников, сидевших, как всегда, впереди, Введенский заявил, что каждый происходит от того, кто ему ближе.
— Если Анатолию Васильевичу более нравится происходить от обезьяны, пусть происходит! Мы же предпочитаем считать себя сотворенными богом. Им же сотворены по образу и подобию его!
Луначарский только развел руками в ответ на такое «философское» возражение. На этом совместные вечера Луначарского и Введенского закончились.
А задуманной было статьи о своих беседах с Луначарским и с митрополитом Введенским — не помню уже почему — я так и не написал.
Шел 1925 год. Все громче звучали выступления деятелей Российской ассоциации пролетарских писателей — РАПП. Диспуты с участием рапповцев, тем более диспуты под знаменем РАППа, рапповская критика так называемых попутчиков, сложные отношения между РАППом и «лефовцами» — все это чем дальше, тем становилось четче в центре столичной жизни искусства и литературы.
Случайно я стал свидетелем «первого шага» руководителя РАППа Леопольда Авербаха в литературе и редактуре. В самом начале двадцатых годов я встретился с ним — тогда еще почти юношей — в кабинете редактора «Красной нови» Воронского в здании Главполитпросвета на Сретенском бульваре.
Юный Авербах только что был назначен на пост редактора журнала «Молодая гвардия» и пришел к своему будущему противнику Воронскому советоваться об авторах. Молодой человек, страдавший пулеметностью речи, признался, что еще мало знает московских писателей. Он просил многоопытного Александра Константиновича порекомендовать авторов новому молодежному журналу.
Не помню всех, кого называл Воронский. Но помню: о каждом названном Авербах дотошно допрашивал: «Чем страдает?», «Нет ли у него какой червоточинки?» Сергей Клычков, секретарь «Красной нови», присутствовавший при этой беседе, не выдержал, раздраженно сказал, что хороший писатель «всегда чем-нибудь, да страдает».
Воронский согласился с Клычковым: вот, например, можно рекомендовать очень хорошего писателя Александра Степановича Яковлева, но есть и у Яковлева слабость: нет-нет да склонится к мистике.
— Ну нет, мистиков нам не надо! — И Яковлев был решительно отклонен Авербахом.
Но кое-какие имена писательские Авербах записал и, уходя, благодарил Воронского за советы. Ничто не предвещало тогда, что пройдет не так уж много времени — и Леопольд Авербах возглавит многолетнюю проработку Воронского да еще произведет от его имени пугающее и ругательное слово «ворон-щина»...
8. Михаил Кольцов.— Первый номер еженедельника «Огонек».— Письмо в Болгарию и неожиданные последствия.— Редакция в Благовещенском.— Ефим Зозуля.— От «Трудовой копейки» до «Вечерней Москвы».— Кольцов спасает меня от милиции.—«8000 поэтов в СССР».
В редакции журнала «Экран» небольшого роста молодой человек в больших круглых очках демонстрировал товарищам по журналу только что купленный галстук. Более чем скромный узкий черный самовяз с вертикальной во всю длину белой полоской вызывал всеобщее удивление и даже восторг. Обладатель нового галстука великодушно позволял щупать его на себе, понимая чувства окружающих. Еще бы! Ведь это был экземпляр, так сказать, первого тиража первого галстука, выпущенного в советское время!