Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Я торопливо перелистал эти журналы. О таком материале для «Огонька» можно было только мечтать. Быт, борьба возвращенцев с наиболее реакционной частью эмиграции в Болгарии как в зеркале отражалась на страницах рукописных журналов.
— Можно использовать? Напечатать в новом журнале «Огонек»?
— Да ради бога! Только спасибо скажем!
На следующий день я уже сдавал Кольцову как с неба свалившийся материал. Страницы эмигрантских рукописных журналов были воспроизведены в «Огоньке».
Встреча с представителями «Союза возвращения на Родину» имела довольно забавные последствия. Литвин и его спутники еще не раз бывали у нас в редакции «Накануне». Мы много беседовали, вспоминали общих знакомых в Крыму, и Литвин рассказывал, как сложилась их судьба в эмиграции. От одного из них — Александра Терского — молодого журналиста, очень милого юноши, с которым мы сдружились в Крыму в годы 1920— 1021, передал мне привет. Терской по Моим московским корреспонденциям в «Нанакуне» понял, что я в Москве, написать мне, по словам Литвина, не решился: боялся, что мне будет неприятно получить письмо от «белого эмигранта». А эмигрантом Терской стал так же случайно, как многие молодые люди, отнюдь не близкие духу белогвардейщины. В Болгарии Терской одним из первых вступил в «Союз возвращения на Родину», рвался в Россию, в эмиграции нищенствовал, страдал и теперь а нетерпением дожидался Литвина и двух его спутников.
Литвин должен был вернуться в Болгарию, и с ним я передал письмо Терскому. Звал в Москву, писал, что смогу связать его с московской редакцией «Накануне», и с «Огоньком», и с новой вечерней газетой — уверен, что безработным в Москве не будет!
Прошло пять или шесть недель после отъезда Литвина — встречает меня Кольцов, смеется:
— Миндлин, вы знаете, что о вас пишут в болгарских газетах?
— Обо мне? В болгарских газетах?
— Вернее, в русских, эмигрантских в Болгарии. Оказывается, вы по поручению Коминтерна вербуете большевистских агентов среди русских эмигрантов?
О своем письме к Александру Терскому я уже успел позабыть. И в ответ на слова Кольцова пожал плечами:
— Признаться, шутка до меня не доходит.
— Да я не шучу, чудак человек. Мне Иван Михайлович Майский вчера показывал заметку о вас в болгарской газете. Вы кому-нибудь писали в Болгарию? Откуда они вас там знают?
Я рассказал о письме Терскому, и... мы оба расхохотались.
А еще недели через две вырвался из эмигрантской тины Терской, приехал в Москву, и все разъяснилось. Терской получил мое дружеское письмо, показывал его немногим знавшим меня по Крыму.
Был среди эмигрантов некий Попов. В Крыму мы были знакомы с ним — опухший от вина, уже немолодой журналист, в эмиграции ставший лютым врагом «возвращенцев». Он-то и превратил мою скромную персону в коминтерновского агента.
А Терской прижился в Москве, с места в карьер стал работать и в «Огоньке», и в вечерней газете, позднее в «Гудке» и в ленинградской «Красной газете». В 1924 году Госиздат издал его книгу «В стране произвола и бесправия» — о русской эмиграции в Болгарии. Умер он в середине тридцатых годов.
Из Козицкого переулка редакция «Огонька» перебралась в Благовещенский, и новое помещение нам казалось шикарным. Щутка сказать! Четыре комнаты! Да еще в самой большой из них по углам — два закоулка, отгороженные стеклянной стеной. В этих закоулках, сидя за маленьким конторским столом, можно написать статью, очерк или фельетон для очередного номера «Огонька». Нередки случаи, когда Кольцов требовал написать что-либо срочно: чтоб через два-три часа было готово.
— Мы должны быть готовы всегда писать. В любую минуту. Еженедельник откликается на события жизни мгновенно!
И откликались.
Я сказал: четыре комнаты новой редакции! Но, собственно, редакции принадлежали лишь две: одна была кабинетом: в ней — столы Михаила Кольцова и Ефима Зозули, там же сидел и Л. Рябинин. (Левидов к этому времени уже отошел от редакции «Огонька».) В другой — секретариат, машинистка, литературные сотрудники и, как всегда и везде, летучий клуб огонь-ковских гостей — зашедших поболтать литераторов, артистов, кудожников... Контора «Огонька» заняла третью комнату, а в четвертой на антресолях расположилось «Пресс-клише» — учреждение, до известной степени автономное.
Однако на тесноту не жаловались. Признаться, и в голову не приходило тогда, что можно жить посвободнее.
Во всяком случае, жили если и в тесноте, то уж никак не в обиде.
А ведь на деле — две комнаты «Огонька» как бы вобрали в себя также и редакцию «Вечерней Москвы». Кольцов возглавлял обе редакции, и некоторое время «Вечерняя Москва» вообще не имела особого редакционного помещения и особого состава редакции. Одна и та же небольшая группа людей делала Одновременно и «Вечерку» и «Огонек».
По утрам все встречались в типографии на Петровке, где печаталась «Вечерняя Москва». Сейчас просто диву даешься, Когда вспомнишь, как весело и легко, с какой настоящей оперативностью делали тогда эту газету. Тут же в типографии писались статьи и заметки, сюда привозили написанное вечером или ночью дома, все это тут же просматривалось Кольцовым и шло в набор. Разумеется, Кольцов приносил с собой и материалы, сданные ему накануне в редакции «Огонька»...
Кольцов всегда приходил с какими-нибудь новостями, всегда перемежал серьезные редакционные дела остроумными анекдотами. Слушателями его бывали не только мы — пять-шесть его Постоянных сотрудников, но и старые наборщики, подходившие
к нам в своих синих халатах с бутылками молока в руках. Здесь же в типографии придумывалось, решалось, что написать для «Вечерней Москвы», и когда номер был сверстан и подписан в печать, веселой гурьбой отправлялись в редакцию «Огонька» — в Благовещенский переулок.
Примерно с полудня наступало «огоньковское» время.
Правда, к работе приступали не сразу. Тучный, круглолицый Ефим Зозуля в жаркие дни снимал пиджак, расстилал на полу редакции три или четыре листа газеты и, положив обе руки под голову, укладывался на отдых.