Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Однажды взял у меня для напечатания рассказ «Шуба». Надо было рассказ иллюстрировать, а молодой художник, которому он протежировал, на беду, заболел. Заказывать рисунки другому художнику Шебуев не пожелал: заболевший художник очень нуждался, и Шебуев считал себя обязанным поддержать его.
— Вы свободны, батенька? Поедем сейчас к нему. Да рукопись, рукопись захватите.
И мы поехали к больному художнику. Больной, очень худой, с впалыми щеками молодой человек лежал в постели под одеялом в тесной комнате. Не знаю, что было с ним, но говорил он с трудом. Сказал, что иллюстрации сделает лежа, но читать рассказ ему трудно. Шебуев предложил мне сесть у постели больного и вслух прочитать рассказ. А через несколько дней рисунки больного художника были готовы и рассказ напечатан с двумя его иллюстрациями.
Звали этого художника Всеволод Пудовкин. Прошло несколько лет, и он прославился как один из самых выдающихся режиссеров кино.
Фильмы Всеволода Пудовкина «Мать», «Потомок Чингисхана» вошли в классический фонд киноискусства.
И поныне хранится у меня оттиск рассказа «Шуба» с двумя рисунками Всеволода Пудовкина.
Когда мы ехали на извозчике к больному художнику, мой спутник, годившийся мне в отцы, увидел на одном из заборов трехаршинную афишу о каком-то диспуте в Большой аудитории Политехнического музея. Он вдруг оживился, повернул ко мне розовое безволосое лицо и, поблескивая пенсне, сказал:
— Слушайте, батенька, почему бы нам с вами не завести в нашем журнале отдел «По волнам московских дискуссий»? Вы же все равно не пропускаете ни одной из них. И — знаю я вас, слыхал! — сами тоже иной раз встреваете в споры. И чудесно, батенька, вот и пишите такие фельетоны-обзоры! Да, кстати, и гонорар... А вам, ей-богу, пора уже на новые брюки собрать.
На новые брюки я не скоро собрал, но обзоры московских дискуссий начал писать, и не только для «Всемирной шщюстра-ции» Шебуева.
Позднее, когда на несколько лет, отнюдь не легких и радостных, я занялся только работой в газете, обзоры московских дискуссий стали моей специальностью. Теперь мне пришлось посещать не только те диспуты, что интересовали меня, но вообще все подряд, сколько-нибудь интересные для газеты. Особое место в жизни Москвы занимали публичные диспуты между А. В. Луначарским и лидером «Живой церкви» митрополитом А. И. Введенским. Митрополит и нарком диспутировали о том, есть ли бог и что такое религия. Совместные их выступления собирали очень большую, всегда неспокойную, а главное, невероятно разнообразную аудиторию — от комсомольцев в шапках-ушанках до бородатых священников в рясах с широкими рукавами.
Священнослужители обычно обосабливались от прочей аудитории. Они садились все рядышком, занимали один-два ряда поближе к трибуне и неистово аплодировали митрополиту Введенскому, любой его реплике Луначарскому. Однако каких-либо перебранок между сторонниками Введенского и сторонниками Луначарского, между верующими и неверующими в зале никогда не бывало.
Сторонники Введенского составляли в публике немноголюдное меньшинство. Но это меньшинство на диспутах «Есть ли бог?» объединяло «живоцерковников» и тихоновцев — представителей двух враждующих между собой партий.
Вне этих диспутов в церковной жизни Введенский б;ыл тихо-новцам ненавистен. Они обрушивали на него хулы и проклятия, считая еретиком и отступником. Зато на диспутах, когда враг тихоновцев — «живоцерковник» Введенский — полемизировал с большевиком Луначарским и, не вдаваясь в разногласия между старой и новой церковью, отстаивал идею «бытия бога», тихоновцы хлопали «еретику» и «отступнику» митрополиту Введенскому.
Тихоновцы — сторонники крайне правого крыла расколовшейся в начале двадцатых годов православной церкви — при-
Вбрженцы Тихона, провозглашенного НатриархоМ еще в октябрьские дни 1917 года на московском церковном соборе.
«Живоцерковники» — сторонники так называемой «живой церкви» — обновленческой. В 1923 году «живоцерковники» оказались в большинстве на Втором Всероссийском церковном соборе. Собор этот осудил контрреволюционную деятельность Тихона, осудил антисоветскую деятельность зарубежных церковников и провозгласил признание «живой церковью» советской власти.
«Живая церковь» требовала демократизации церковного управления, отказа от патриаршества вообще и исправления кое-каких обрядов, согласования церковного календаря с гражданским и т. п. Однако, победив на поместном соборе, в среде верующих «живая церковь» оставалась в меньшинстве. Борьба ее с тихоновщиной продолжалась.
Советская печать той поры уделяла внимание этой борьбе. Время от времени помещались сообщения, заметки, отчеты о диспутах, церковниках, их соборах, даже интервью с представителями той или другой стороны.
Когда умер Ленин и газеты в числе прочих материалов стали помещать высказывания о Ленине не только его верных учеников, но даже и чуждых ему людей, одна из московских газет направила своего сотрудника к патриарху Тихону. Этим сотрудником был довольно известный и талантливый поэт и переводчик, впоследствии член Союза советских писателей, ныне покойный Марк Тарловский.
Тарловский рассказывал, что патриарх принял его очень любезно, благословил и даже протянул руку для поцелуя, после чего дал Тарловскому интервью о Ленине. Он подчеркнул, что был и остается противником учения Ленина, но что нравственный облик Ленина, ленинское отношение к человеку, его любовь к человеку и забота о нем представляются ему, Тихону, истинно христианскими.
Лидер «живоцерковников» Александр Иванович Введенский нисколько не походил на типичного православного священнослужителя. Луначарский не раз говорил, что Введенский, широкообразованный человек, искусный оратор, утонченный собеседник, скорее напоминает католического священнослужителя. В 1923 году Введенскому было всего 35 или 36 лет. Он был Для священнослужителя элегантен, носил холеную бородку, скорее европейского образца, нежели русского. Ряса на нем выглядела щегольски — наверняка сшита была отличным портным. Да и сидела эта ряса на нем так, что не сразу можно было
понять, то ли это священник, то ли строгой внешности джентльмен в наглухо застегнутом от лучшего закройщика сюртуке!
Я посещал заседания Второго поместного собора в Москве и диву давался, с каким ораторским, нет, больше того — актерским искусством Введенский отбивал яростные нападки тихо-новцев. Противники обвиняли его в карьеризме, в самовольном присвоении высоких санов, в отступничестве. Введенский не оставлял без ответа ни одного из сыпавшихся на него обвинений. И какого ответа! Уж не знаю, имела ли русская православная церковь со времен Аввакума подобного мастера русской речи! Ораторское искусство сочеталось в нем с очевидным искусством актера и хитроумного диалектика в споре. От уничтожающих ответов противникам он переходил к демонстрации собственного христианского смирения, от гнева и разоблачения к смиренному покаянию. Буквально преображаясь на глазах, со скрещенными на груди руками, тряс красивой головой с якобы нечаянно упавшими на лоб волосами и на весь зал исступленно вопил: «Грешен, да грешен, азм есмь грешен!»
Введенский, не в пример подавляющему большинству священнослужителей, был образованным человеком — окончил Петербургский университет и духовную академию, знал языки, выпустил несколько книг, и две из них уже в советское время.
Как-то перед началом очередного диспута в Колонном зале Дома союзов за кулисами я застал Луначарского и Введенского мирно беседующими за небольшим столиком, покрытым плюшевой скатертью. Было принято, что представитель печати перед началом диспута обменивается несколькими словами с его участниками. Подойдя ближе, я услыхал, что противники уточняют предмет предстоящего спора. Луначарский должен был выступить первым. Он предупреждал Введенского, о чем именно собирается говорить. Введенский должен был ему отвечать, и заключительное слово снова предоставлялось Луначарскому.