Необыкновенные собеседники
Шрифт:
В первый момент отказ чухновцев от немедленной помощи вызвал у всех растерянность. Как! Прежде спасать чужих, а уж потом наших? Не о ближнем подумать в первую очередь, а о дальнем? Но это ли не наивысшее благородство и наивысшая свобода порыва? И разве это не очень, очень по-русски?
Наступил день второго рождения красинцев. Сто двадцать девять советских человек на борту корабля приняли вызов пятерых, ожидавших на арктическом льду. Пусть будущий историк нравов, занявшись историей советского мужества в ледовых походах, начнет не со дня «трех спасений во льдах», о чем речь еще впереди, а со дня одного отказа от права на спасение. Изучение событий этого дня поможет ему понять смысл и значение многих последовавших за «Красиным» арктических эпопей.
Имя Чухновского за несколько часов облетело планету. Летом 1928 года Чухновский стал самым прославленным человеком Земли.
День 12 июля был так наполнен удивительными событиями, что казался нам нескончаемым.
Вот уже двое суток никто из нас не смыкал глаз. Все, кто не дежурил в машинном отделении корабля, в эту ночь, такую же солнечную, как день, не покидал верхней палубы. Ледокол шел по пути, указанному Чухновским. Продираясь во льдах, наползая на них, бессильно откатываясь назад и опять наступая, «Красин» шел, движимый надеждой на чистую воду. Льды становились легче. Иногда ледокол с первого раза подминал их под себя и расталкивал, образуя перед собой разводья, а позади, за кормой,— крошево мелкого битого льда, кипевшего в черно-зеленой воде океана. Кочегар Филиппов, всмотревшись с левого борта, первый увидел на льду человека. Человек то опускался на корточки, то выпрямлялся, вздымая руки.
С марса — из бочки, подвешенной вороньим гнездом на мачте,—истошным голосом вопил наблюдатель: «Люди!» Он видел их с правого борта. Их видели с разных сторон в одну и ту же минуту десятки людей. Они возникли призраками среди огоньков ледяной пустыни. То они размахивали руками, то навзничь падали на торосы, то, ныряя в рыхлом снегу, опрометью бежали от нас, то, словно не замечая «Красина», медленно шли стороной по льдинам в белой пугающей тишине. Тени бродили по океану...
Тросы и мачты были облеплены галлюцинирующими людьми. У всех лихорадочно горели глаза и губы были сухи от ночного полярного солнца. Схватывая друг друга за руки, поминутно кто-нибудь из нас вскрикивал: «Человек на льдине! Мальмгрен!»
Все ошибались. Не было никого. Ледяная пустыня была безлюдна.
Корабельная сирена, не умолкая, звала и звала затерянных в сверкающей белой пустыне людей.
В пять утра в ледяном океане на остроконечном торосе среди шатких плавучих льдов — голубых, синих, зеленых — были наконец найдены люди, которых мир вычеркнул из списка живых.
Вышки торосов лепились на небольших разрыхленных льдинах. Между льдинами беспорядочными лучами разлетались канальчики чистой воды, зигзагами прочерчивались разводья, светилась бледная прозелень подернутых муаровой коркой проталин. Лед был нетвердый. «Красин» словно втискивался в рос-
сыпи влажного сахарного песка. Сахар облеплял красинские борта ж отваливался от них лепешками. На цветной остроконечной льдине темнели фигуры двух человек. На этот раз их видели все — и одновременно. Значит, не галлюцинация. На вершине льдины стоял человек, пухлый от множества окутавших его тело одежд. Темное грязное лицо скрывала сбившаяся колтуном борода. Глаза горели ужасом и восторгом. У его ног из глубокой траншеи в снегу поднималась страшная от страданий голова другого. Где же их третий спутник? В группе Мальмгре-на трое, это было известно всем. Красинцы спустились по штормтрапу на шаткие полные синего света льдины. Приходилось пробираться цепочкой, поддерживая друг друга. С трудом добрались до льдины. Льдина на глаз в поперечнике метров десять, не больше. Не льдина — льдинка среди океана. Тот, кто стоял на ней, без всякой подмоги взобрался по веревочному штормтрапу на борт. Его товарища подняли на носилках. Он был полуодет, разут. Сквозь продранную одежду белела отмороженная кожа колен, ноги в промокших дырявых носках лежали, как омертвевшие. Щеки его были черны, зловещая синева пламенела на верхней губе. Цаппи назвал себя, представил неподвижного Мариано. Но ведь Чухновский передал по радио: «Видели на льду группу Мальмгрена»,— значит, троих... Где же третий? Где Финн Мальмгрен? Мы вопросительно смотрели на Цаппи. Прежде чем увели его вниз, в лазарет, он торопливо, глотая слова, целые фразы, дополняя отрывистую, дробную речь жестами, мимикой, то выпячивая чувственные полные губы, то поджимая их, стал объяснять, что Финн Мальмгрен занемог в пути. Он не захотел быть обузой для своих спутников в ледяной пустыне. По словам Цаппи, Мальмгрен попросил их выдолбить для него могилу во льду и сам заживо добровольно опустился в нее. Он снял с себя почти все одежды и отдал их, но почему-то только Филиппо Цаппи, только ему, а не обоим — Цаппи и Мариано. И почему-то только ему, а не им обоим, отдал убогий остаток своей доли продуктов — затвердевшего в арктической стуже темного пеммикана. И еще он вручил Цаппи свой компас. Если Цаппи и Мариано когда-нибудь доберутся по льдам до земли, если они попадут в Стокгольм — Цаппи отдаст матери компас ее прекрасного сына.
Вот и все, что мы от него узнали. Цаппи увели в лазарет. Там, в лазарете, доктор уже снимал с Мариано остатки его прогнившей мокрой одежды.
Объяснения Цаппи не удовлетворили ни одного человека на «Красине». Но они не удовлетворили никого в целом свете.
Сейчас и представить себе невозможно, какая буря поднялась во всей мировой печати, когда мы передали по радио нашу беседу с Цаппи. Пусть все было так, как он рассказал нам. Но как он смел напялить на себя множество теплых одежд — своих и Мальмгрена, когда Мариано, полураздетый и необутый, коченел рядом на льду? Цаппи утверждал, что тринадцать дней не ел ничего, ничего, кроме снега, от которого его уже тошнило. Тем не менее он крепко держался на сильных ногах, был бодр, словоохотлив, подвижен, в то время как его спутник Мариано был полумертв, истощен, безмолвен.
Попытки порасспросить Мариано не привели ни к чему. Цаппи, старший по чину, запретил ему отвечать на наши вопросы, даже когда Мариано пришел в себя.
Пожалуй, мы писали о Цаппи куда сдержанней и корректней, чем вся мировая пресса. Большинство журналистов западных стран уверенно обвиняли Филиппо Цаппи в смерти Финна Мальмгрена. Его укоряли в том, что он «съел» Мальмгрена, что это он полураздел Мариано, натянув на себя часть одежд своего спутника, и будто бы съел долю пеммикана, принадлежавшую Мариано.
Так это или не так? Тайна смерти Мальмгрена навек останется нераскрытой.
В то время как в лазарете наш доктор Средневский боролся за жизнь несчастного Мариано, а Цаппи дивил доктора и фельдшера Щукина необъяснимой своей бодростью, «Красин» продолжал путь в синем пламени льдов. В полдень 12 июля на траверзе корабля показался крошечный обледенелый остров Фойн — из группы Семи Островов. В неистовом свете желтого полярного солнца мы отчетливо увидели двух человек на вершине скалы. Они чем-то размахивали (впоследствии оказалось — лыжами!), явно звали на помощь. Кто они, эти неведомые полярные Робинзоны? Кто бы они ни были, они стояли на недвижных камнях, а не на плавучем льду, как люди группы Вильери, к которой спешил наш «Красин». По радио дали знать на Шпицберген, что на Фойне видим двух человек, просим срочно отправить на Фойн спасательный самолет. Через несколько часов два Робинзона с острова Фойн были доставлены на Шпицберген прилетевшим за ними спасательным самолетом. Они оказались итальянцем Сора и голландцем Ван-Донгеном. Некоторое время назад они ушли со Шпицбергена на север по льдам разыскивать экспедицию Нобиле. Когда добрались до Фой-на — началась передвижка льдов. Сора и Ван-Донген со своими собаками остались на острове, отрезанные от мира. Питались мясом собак и готовились к смерти. Позднее в Кингсбее мт,г познакомились с Ван-Донгеном. Он пришел к нам на «Красин», и я записал с его слов рассказ о приключениях двух Робинзонов на острове Фойн...
В 21 час 45 минут ледокол «Красин» подошел к лагерю группы Вильери, бывшему лагерю Нобиле. Льдина лагеря — триста двадцать пять метров на сто двадцать — напоминала театральный помост. И еще больше все становилось похожим на театр оттого, что туман, обступая льдину, декорировал ее, как занавес, нависший над сценой. Вокруг из клочьев тумана выступали вышки торосов, разрыхленных, раздробленных ледяных плит. Посреди ледового лагеря торчал треугольник грязной брезентовой палатки. Вблизи нее на снегу — три каучуковые пневматические лодки с консервными банками, фляжками, приборами и карабинами. С северной стороны палатки в нескольких шагах от нее — мачта антенны. На северо-восточном краю ледяного поля — перевернутый самолет Лундборга. Он опирался на верхние плоскости: после аварии они оказались внизу. Хвост поднимался кверху. В небо смотрели лыжи шасси, словно лапки опрокинутой на спину мертвой птицы.
Туман, по счастью, развеивался, и ночное желтое солнце сквозь рваные облака осветило четырех человек на льдине в грязных комбинезонах и свитерах с поднятыми кверху руками. Самый высокий из них крупно шагал по твердому снегу в сторону корабля. Каштановая борода облепила его лицо. На голове — белая вязаная шапочка. На шапку сдвинуты дымчатые очки-консервы. Он остановился у борта и назвал свое имя*. «Вильери». Следом за ним враскачку шагал другой — толстый, огромный, с розовым обросшим лицом Бегоунек. Двое остались у входа в палатку: седобородый на костылях — костылями ему служили лодочные весла — Чечиони и худой, маленький, с тонким потемневшим на солнце носом и открытым высоким лбом Трояни.