Необыкновенные собеседники
Шрифт:
АЛЕКСАНДРА
КОЛЛОНТАИ
I
В двадцатые годы в Москве открылось корреспондентское отделение газеты «Ленинградская правда». Руководили им Михаил Левидов и старый петербургский журналист, знакомый всем литераторам Василий Регинин.
Поездка народного комиссара по иностранным делам Г. В. Чичерина за границу была одним из самых важных событий международной жизни в 1925 году.
Когда стал известен день возвращения Г. В. Чичерина из-за границы, Левидов и Регинин решили показать «класс» газетной работы — послать корреспондента «Ленинградской правды» встретить Г. В. Чичерина на границе и беседу с ним передать с пограничной станции непосредственно в Ленинград. В день приезда Чичерина в Москву ленинградская газета с интервью народного комиссара по иностранным делам должна была уже продаваться не только на улицах Ленинграда, но и Москвы!
Главным московским корреспондентом «Ленинградской правды» по международным вопросам был в эту пору я, мне и поручили встретить Г. В. Чичерина на границе. До этого наши журналисты еще не встречали народных комиссаров на пограничных станциях, да и народные комиссары очень редко ездили за границу.
Так-то я и отправился в Себеж — километрах в сорока от арки на границе нашей страны и буржуазной Латвии.
Себеж показался мне отвратительной станцией. Унынием веяло от серого бревенчатого домика с мутными окошками на уровне выщербленного перрона. В зальце первого класса за высокой стойкой буфета восседал пыльный зеленобородый еврей. Один глаз его был дремотно закрыт, другой — выцветший и печальный — охранял подозрительные закуски на стойке.
Зал таможенного досмотра на станции походил на помещение старого воинского присутствия с желтыми деревянными скамьями — сумеречный, пустынный. Таможенники без дела слонялись по станции. Поезд из-за границы приходил на станцию Себеж раз в сутки и так же раз в сутки останавливался здесь поезд из Москвы за рубеж. Пассажиров бывало немного, и большую часть суток таможенникам нечего было делать.
На станцию из Риги сообщили, что Чичерин на сутки задержался в латвийской столице, и мне, стало быть, предстояло в Себеже заночевать. Начальник станции любезно предупредил меня, что нынче рижским поездом едет в Москву полпред СССР в Норвегии Александра Михайловна Коллонтай. Как журналист я уже беседовал до этого несколько раз с Александрой Михайловной. И когда пограничники выехали встречать рижский поезд у пограничной арки, я отправился с ними.
Поезд из Риги, пройдя под аркой с надписью «Добро пожаловать», обращенной к границе, остановился на две, на три минуты — впервые на советской земле. С этим поездом спутники мои — пограничники — возвращались на станцию Себеж. Я вошел в международный вагон. Он был почти пуст. В глубине коридора — одинокая фигура пожилого мужчины с сигарой во рту, поближе к выходу у окна — Александра Михайловна. Я подошел и напомнил ей о наших встречах в Москве. Сначала она решила, что я также возвращаюсь из-за границы домой, и поразилась, услыхав, зачем я тут, на границе. Как! Журналист выезжает на самую границу встречать народного комиссара по иностранным делам!
— Я не знала, что наши газеты уже так работают. Скажите пожалуйста! Да это прямо по-американски!
Александра Михайловна оживилась: должно быть, ее ожидают многие перемены в московской жизни. Она давно не была в Москве, очень соскучилась и с нетерпением ждала увидеть все новшества. Возвращалась она из Норвегии, но кружным путем — через Берлин. В Берлине ей надо было побывать по литературным делам. Там печатался перевод на немецкий язык ее старой книги «Любовь пчел трудовых». Издатель просил просмотреть перевод и написать к нему предисловие.
Сорок минут, что поезд шел от границы до станции Себеж, она говорила о Норвегии. Я признался, что ни одна страна за нашими рубежами не привлекает меня так, как Норвегия. Мое поколение с юности увлекалось норвежской литературой. Никого из западноевропейских писателей мы не любили с такой привязанностью, как Ибсена, Бьернсона и Гамсуна. Знаменитые сборники новейших произведений скандинавской литературы «Фиорды», выходившие в Петербурге, зачитывались юными читателями моего поколения до дыр. Мы хорошо знали Банта, Стриндберга, Ионаса Ли, не говоря уже о великих авторах «Дикой утки», «Сюневе Сольбакен» и «Пана».
Александра Михайловна сказала, что для русских не случайно увлечение скандинавской литературой, особенно норвежской. Норвежские характеры во многом родственны русским. И стала говорить о Норвегии — как красива и ни на одну страну не похожа Норвегия. Норвегию узнала давно — впервые задолго до революции. Она вспомнила о каком-то удивительном деревянном соборе в Трондьеме — самом древнем в Европе памятнике деревянного зодчества. И о том, что в России на севере сохранились хотя и не такие древние, но такой же пленительной красоты памятники русского деревянного зодчества. Нигде в Европе, кроме России и Норвегии, подобного ничего не увидишь. И вот еще одно доказательство духовной близости норвежцев и русских!
Она повторила, что нигде за границей норвежские писатели не пользуются такой популярностью, как в России. Это понятно. В русском национальном характере много черт, свойственных национальному характеру норвежца. Но, по ее мнению, больше всего общего между женщинами — русскими и норвежскими.
Для меня неожиданно прозвучали ее слова, что даже в царской России средняя русская женщина была менее подавлена мещанскими предрассудками, чем средняя европейская «бур-жуазка»... за исключением только норвежки! Даже женщине-писательнице, по крайней мере в начале литературного пути, приходилось куда труднее в Европе, нежели в царской России! Конечно, цензурный гнет был одинаков для писателей обоего пола. Но предубеждение против «женской» литературы в России было слабее, чем в западных странах. До революции жен-щин-писательниц в России было больше, чем даже в Германии!
В тогдашнем разговоре с Александрой Михайловной я вспомнил —- в подтверждение ее правоты,— что еще мальчи-ком-гимназистом, в уездном городе на юге России, почти ежедневно забегая в общественную библиотеку, которой много лет кряду заведовал мой отец, слышал имена известных уже тогда русских писательниц — Христины Алчевской, Вербицкой, Щеп-киной-Куперник... Александре Михайловне не понравилось, что я позволил себе поставить рядом имя Вербицкой с именем «ее милой Танечки». Я не сразу понял, о какой «ее милой Танечке» речь. И удивился, услыхав, что Коллонтай — давний друг Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник и что Александра Михайловна радуется предстоящей встрече с Танечкой. И тут я опять совершил бестактность, воскликнув: «Как! Разве Щеп-кина-Куперник еще жива?» Имя этой писательницы очень давно не появлялось в печати, возродилось оно позднее. По. моим представлениям, Щепкиной-Куперник, если она жива, должно было быть ужасающе много лет. Ведь она была уже всероссийски известной писательницей в годы моего раннего детства! Тогда я еще не знал, что правнучка знаменитого русского актера Щепкина уже в 16 лет выходила на сцену Малого театра раскланиваться, как автор только что сыгранной пьесы.
Александра Михайловна заметила, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник благополучно здравствует и работает и, кстати сказать, чуть-чуть моложе самой Александры Михайловны. О, боже мой! А ведь Коллонтай в 1925 году, когда мы встретились в Себеже, было всего 53 года! — далеко еще не старая женщина! Я готов был на ходу поезда от смущения выскочить из вагона. ^
Лет восемь спустя я не только познакомился с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник, но жена и я подружились с ней и с ее мужем Полыновым. Щепкина-Куперник бывала у нас в келье Страстного монастыря — нашем тогдашнем жилище, а мы у нее на Тверском бульваре — по соседству с монастырем. Татьяна Львовна жила тогда у своей приятельницы — дочери Ермоловой, в квартире великой русской актрисы. Маленькая, как подросток, шестидесятилетняя Татьяна Львовна всегда охотно и живо рассказывала о том, как, по ее собственному выражению, была «белой вороной в Петербурге» и какие это причиняло ей неудобства — и о том, как в Париже тратилась на особое платье, чтобы ехать в нем на обед к Эдмонду Рустану в его роскошный замок, и, разумеется, о своих встречах с Чеховым. Всегда любой рассказ о нем Татьяна Львовна заканчивала признанием, что до сих пор никак не привыкнет к мысли о Чехове, как о великом, о гениальном писателе. Мол, великий Чехов — это кто-то другой, не тот, кого она знала. А тот, который часто подтрунивал над ней и даже заказал однажды визитные карточки «Татьяна Львовна Стружкина — Галилеева»,— тот просто милый, талантливый, прелестный «наш Антон Павлович». Никак не сочетались ее воспоминания о «милом, пре* лестном нашем Антоне Павловиче», авторе таких милых вещичек в журналах, с представлением о великом, о гениальном. Даже когда смотрит сейчас «Три сестры» или перечитывает «Дуэль», у нее такое чувство, будто нынешние чеховские «Три сестры» и нынешняя чеховская «Дуэль» — другие какие-то, не те, которые она смотрела и читала когда-то при жизни «милого, прелестного нашего Антона Павловича».