Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Самойлович, Шпанов и я уже спешили к палатке. Бегоунек надвинулся на меня, обнял, стал целовать — по его розовым, как бы припухшим щекам катышки слез проторивали дорожки. Мы подошли к палатке. Из нее вдруг вылез маленький черный Бьяджи без шапки, с куском бумаги в руке. Помахав нам бумажкой, он опустился на корточки возле радиопередатчика, и на антенне запрыгала, зажужжала синяя искра. Это была последняя радиопередача со льдины, на которой человек впервые воздвиг самодельную радиомачту. Потом итальянец поднялся, захлопнул крышку передатчика и театрально воскликнул: «Финита ла комедиа!» Через минуту он уже обнимал кого-то из красинцев. Черная статуэтка мадонны зябла на снегу. Мадонна выпала из дирижабля вместе с аэронавтами.
После первых объятий пятеро спасенных стали перебираться на борт ледокола. Со льдины сняли палатку, самолет Лунд-борга, рваные куски оболочки дирижабля «Италия». Всё — на борт.
Арктика вновь покрывала опустевшее ледяное поле туманом. Необыкновенный день 12 июля подходил к концу.
VII
Спасенные аэронавты сидели в кают-компании за столом, покрытым красно-черным сукном. Бегоунек уже успел принять ванну и переодеться. Костюмами для аэронавтов «Италии» запаслись еще в Ленинграде. На Бегоунеке был светлый костюм «Ленинградодежды», бело-розовый свитер под пиджаком. Его побрили, он выглядел молодым. Седой Чечиони сидел в зеленом бархатном кресле. Возле него стояли прислоненные к креслу уже настоящие костыли. Они также были из Ленинграда.
— Мы начинаем новую жизнь,—сказал Бегоунек, поднимая рюмку предложенной ему русской водки.
Маленький Бьяджи лег спать в кают-компании на моем зеленом полукруглом диване. Суханов перешел на свободную половину двойного дивана Южина, я — на диван Суханова. Гуль и Джудичи спали на своих обычных местах.
Истекали последние часы нашей стоянки у льдины лагеря Нобиле и Вильери. Под утро в тумане засинели просветы. Туман расползся, раздвинулся, открылась необозримая ледяная пустыня — океан, забитый большими ледяными полями.
«Красин» тронулся в обратный путь. Четыре человека были в этот момент на верхнем мостике: Вильери, Южин, Орас и я. Сначала Вильери сказал, что не покинет верхнего мостика, пока корабль не подойдет к чухновцам. Орас растолковал ему, что до встречи с чухновцами еще не менее суток, и то, если нас не задержит туман. Вильери долго не хотел спускаться в каюту.
— Я никогда не видел, как работает ледокол. Это замечательно! Вот когда я мщу льдинам — моим врагам. Я аплодирую ледоколу, который их рушит!
Расчувствовавшись, он подарил мне и Южину по куску оболочки дирижабля «Италия». Южин давно погиб, и что сталось с его куском дирижаблевой оболочки — не знаю. А мой хранится в моем столе.
Вильери наконец ушел спать, взяв слово: его разбудят, когда мы подойдем к чухновцам.
Но еще прежде, чем мы добрались до лагеря Чухновского, на борту произошли события, сыгравшие не малую роль в том, что я называю «становлением коллектива». Правда, к этому времени коллектив был уже сплочен, дружен, целеустремлен. И все-таки на пути к лагерю Чухновского в коллективе как бы обнаружились новые черты, новые качества. И как ни странно, на образование положительных этих качеств повлияли неприятные происшествия. Повинен в них Цаппи. Бегоунек выслушал повторенный рассказ Цаппи о гибели Мальмгрена и пожал плечами. Он не верил. Оказалось, что перед прощанием на льдине Бегоунек дал Мальмгрену письма к своей матери и друзьям, на случай если Мальмгрен достигнет земли, а Бегоунек погибнет. Мальмгрен и Бегоунек были друзьями. Если рассказ Цаппи достоверен и Мальмгрен действительно предпочел смерть во льдах, чтобы не стать в тягость спутникам, то не мог он не передать письма Бегоунека! Передал же он Цаппи свой компас для матери!
«Где мои письма?» — не находил себе места Бегоунек.
Цаппи клялся, что впервые слышит о письмах.
— Но это не похоже на Мальмгрена,— говорил нам Бегоунек.— Мальмгрен не мог забыть про мои письма. И он не мог выбросить их, не верю.
Тайна гибели Мальмгрена по-прежнему оставалась тайной.
Загадочное исчезновение писем Бегоунека из одежды Мальмгрена обсуждалось в каждом углу корабля, на каждой вахте. Всеобщая антипатия к Цаппи росла. Разумеется, ему не давали это почувствовать: закон гостеприимства! Но тут вдруг новое происшествие. И опять Цаппи —его «герой». Бьяджи, нижнего чина, сержанта, поместили было, как всех спасенных, в красин-ский лазарет. Но Цаппи запротестовал: нижний чин не имеет права находиться в одной каюте с офицерами! А мы все уже знали, чем именно вся группа Нобиле обязана этому Бьяджи. Только ему удалось собрать по частям выпавшую из дирижабля радиостанцию и наладить ее работу на льдине. Не будь Бьяджи, мир так бы и не узнал о местонахождении аэронавтов «Италии». Но Цаппи не был намерен считаться с этим. Он уже позабыл, что и он, как и все другие его товарищи, обязаны своим спасением прежде всего маленькому сержанту Бьяджи. Цапни потребовал убрать нижнего чина Бьяджи из офицерской каюты!
Красинцы увели Бьяджи из этой каюты. Первую ночь он провел на моем диване в кают-компании. Потом ему предоставили отдельную комфортабельную каюту и устроили лучше, чем Цаппи. И кто только на «Красине» не заботился об удобствах этого славного малого!
Сто тридцать четыре советских человека на «Красине» впервые столкнулись с моралью чуждого им общества, с нравственными понятиями иного мира. Именно эта чуждая нам мораль, враждебные нашим чувствам понятия, как ничто более, способствовали вдруг усилившемуся в нашей среде уважению друг к другу. У каждого возникло ощущение еще большей общности, еще большего нашего единства. Мы были объединены уже не только общей целью и общим положением, но и охватившим каждого из нас чувством общности наших нравственных понятий. Эти нравственные понятия противостояли тем, что так отталкивающе сказались в духовном облике Цаппи.
«Красин» снова пополз на льдины, подминал их, раскалывал и продвигался к мысу Кап-Вреде. Чем ближе к берегу, тем тяжелее становился лед. Это был лед берегового припая. Он как бы припаян к берегу, упирается в него, находит опору в неподвижной точке и потому оказывает гораздо большее сопротивление ледоколу, чем лед открытого океана.
Люди команды перекрестили Кап-Вреде в мыс Вредный. Сложился новый вариант знаменитого «яблочка». На корме теперь распевали:
Эх, яблочко, да куда котишься?
На мыс Вредный попадешь,
Не воротишься!
«Красин» обогнул мыс и повернул к югу. В белом тумане смутно отгадывались очертания большого залива. У входа в обледенелый залив лед был почти сплошной с мелкими торосами, толщиной до одного метра.
В глубине этого залива Рипсбей на льду— самолет «ЮГ-1» и около самолета пятеро наших чухновцев.
Ночью «Красин» остановился. Весь день до этого мы продирались сквозь крепкий и сплошной лед. Тюлени лежали на льду, с любопытством и без страха рассматривая корабль.
С вечера валил крупными хлопьями мокрый снег. Плотнел туман. Продвижение ледокола свелось на нет, Он только вздрагивал, тщетно пытаясь разодрать лед, и лишь раздирал собственные стальные бока.
Капитан Эгги скомандовал: «Стоп».
— Не можем же мы лезть на берег!
Решили послать двух человек на разведку. В глубине ледяного залива сквозь молочную пелену тумана иногда всплывала черная точка. На «Красине» знали, что эта черная точка — наш «ЮГ-1». К нему отправились радист Юдихин и корреспондент «Комсомольской правды» Кабанов. Их спустили по штормтрапу на лед. Юдихин взвалил на спину мешок с фляжками, наполненными спиртом, с папиросами, медикаментами. Кабанов сунул в карман корреспондентский блокнот. Два красинца на лыжах направились в глубь покрытого льдом залива. Вскоре туман скрыл их от нас.