Нежность к мертвым

Данишевский Илья

— это уже что-то, за них можно зацепиться в этой реальности,

сделать их врагами или иконами. Не было ничего. Но врач

ясниться. И призрачная бухта сцеживает воду, вся в тине и плесени,

дрожит, своим раздраженным дрожанием заставляет всех утопленни-

ков встать, немедленно, давно утонувший фонарь сегодня, как брига-

дир, гонит своим жестоким светом по обезображенным спинам —

работать, очистить бухту от тины и

плесени, работать; и утопленники

встают в ужасе, что ударом света фонарь рассечет их гнилые и тон-

кие-тонкие кожи, если они не будут прилежно работать; и фонарь бьет

тех, кто еще не поднялся, кто делает вид, что работает, но отлынивает,

и соскабливает ногтями тину и плесень, и особенно рьяно бьет ту

проститутку, что боится испачкать ноги о тину и плесень и, исполосо-

вав ее лицо своим светом, что теперь она — то ли мужчина, то ли

женщина, не разобрать по лицу — гонит ее на работу, как всех других,

а когда все вернется, и город людей станет городом людей, вода на-

полнит бухту, и вода выполаскает грязные ногти своих утонувших

жителей от застрявшей под их ногтями тины и плесени.

75

Илья Данишевский

говорил, что это «апатия», и ему снилось, что из него вылезает

его умершая жена, бренчит золотым браслетом, и рвет его рот

своим мертвым телом. Он цеплялся за нее, его рука теребилась,

бренчали на волосатом запястье часы, он цеплялся за воздух, а

жене Арчибальда снилось, что на тысячи голосов тысяча раз-

ных людей спорят «моя ли ты дочь?», и никто не находится

истинной матерью, все тонет в бессмысленности, и все не ре-

шаемо, и это оттого, что ранним детством она потеряла мать, та

исчезла в вечных любовниках, умерла от сифилиса, как мани-

фест гетеросексуальных эмоций. Но миз М. знала, что апатии

нет, апатия — что-то слишком вещественное; миз М. знала, что

лишена маяков. Она слишком хорошо помнила свои сны. В

них не было привязок и крючков, только этот серебряный

крюк на любимом платье. Она всегда — каждую ночь — снилась

сама себе в этом изношенном платье. И никаких маяков. Бес-

сюжетная темнота.

В доме Арчибальда были все, даже неуклюжий констебль.

Миз М. ухватила что-то из прошлого, но решила оставить это

на более пьяное время. Она стала сплетничать с миз Г., так и

желая спросить, почему же миз Г. отказывается озвучить свое

семейное положение, но не спрашивала, и они говорили о дру-

гом.

Дом был солидным, давно умершим. Когда-то вокруг него

рос пышный сад, но умер; и сам дом тоже умер, ранее его бе-

жевые живые обои

переклеили на желтую трупную кожу.

Внутри пили шампанское, и миз М. слегка опьянела. Она при-

соединилась к игре, когда все гости начали пьяно бегать за

голыми собаками. Теперь она точно знала, за что заплатили

Нико: бегать голым на четвереньках и забыть, что ты человек —

это дорогая штука; в доме было трое «псов», в одном из них

узнавалась старая прачка с обрюзгшим телом, она была мопсом

и поэтому ей разрешали развозить по паркету слюну. Мопс не

успевал за другими псами: блондинистым рейтривером с боль-

шим членом и жгучей овчаркой с членом поменьше. В конце

концов прачку оставили в одной из комнат, а с другими псами

заперлись в спальне. Миз М. внезапно отыскала себя по дру-

гую сторону двери, и некоторое время слушала, как собаки

воодушевленно лают, и светские дамочки лают под собаками.

Она отправилась искать констебля. В этом была какая-то

особая пьяна игра: желтый дом, трупы, легкие крики собак и

76

Нежность к мертвым

женщин за спиной, не наступать в слюну жирной прачки, най-

ти констебля. В этом что-то было, но миз М. не могла понять,

хорошее или дурное. Что-то среднее, никакое. Как и этот кон-

стебль. Вот, он такой уже пьяный, с каким-то молодым мужчи-

ной под руку у окна. Старается не сблевать на гардины, обло-

качивается на кадку с дряхлым цветком и говорит сдавленно

«это мой сын от первого брака», и миз М. улыбается: «от пер-

вого брака, как интересно! И откуда вы? И давно вы? Давно

вы здесь?» – нет, ей хочется спросить: и давно ли у тебя поя-

вился сын от первого брака или почему ты забыл сказать мне

об этом, но она спрашивает, давно ли он приехал в этот город,

и откуда он приехал. «Пять месяцев», и миз хохочет, ей многое

становится ясно, она может и не хочет этого говорить, но гово-

рит «ха! Пять месяцев! Ваш отец так долго искал вас, милый,

попробуйте заглянуть в призрачную бухту, там он не найдет

ваших хлебных крошек», и тут же вспоминает, что хлебные

крошки в призрачной бухте будут съедены удильщиком трупов.

Ее начинает тошнить, констебль краснеет от таких намеков, а

мужчина — наверное, у него дурно с головой, он внутри себя,

его нет здесь, а те люди ему мешали — смотрит выпучено. Она

отходит к окну, другому окну, подальше от констебля, нюхает