Нежность к мертвым

Данишевский Илья

вкалывать в волосы гребень и три невидимки, время изменило

свой запах. Сегодня время пахнет табаком, потому что Инге-

борг неустанно курит, словно пытается скурить оставшееся ей

нескончаемое и ненужное время, почему-то отнятое в пользу

Ингеборг у тех, кто нуждается в его минутах. Смерть оттяну-

лась от нее в пользу каких-то других, тогда как Ингеборг не

может понять, на кой ей монотонность, разорванная минутами

приема еды, испражнениями и гигиеной;

на что сегменты раз-

мышлений о теле; на что часы, когда ночной сумрак похож на

пальцы, и его фаланги почесывают окна спальни. Смерть — это

дудка, звук которой впервые и истинно нарушает тишину тех,

для кого жизнь — это тишина.

Сегодня на Ингеборг черное шелковое белье с узкой поло-

сой ткани, что врезается меж ягодиц, немного оттопыренная

спереди, потому что Ингеборг давно не брила неприкасаемую

часть; на ней пояс и похожие на паутину и сеточку морщин

чулки; эти чулки плотно облегают сорокалетние ноги; на сло-

женных коленях – «Песок из урн» Пауля Целана, книга лежит

мертвой и пересекает ту границу, где черная юбка перетекает в

серость чулок, где коленная чашечка похожа на гору Сион, где

ее выпуклости, скопления кожи, вздувшихся и напряженных

вен… книга лежит лишь затем, чтобы отвлечь внимание Инге-

борг от бедствий физического тела, варикозных символов, кро-

вавой цикличности, потасканности и засухи. На ней черный

лиф, а поверх пиджачок того же цвета с гулко открытой шеей,

подставленной поцелую, смерть ее дудка, подставленной возду-

ху, пальцам сумрака или пальцам самой Ингеборг, когда в

пылу какой-либо фантазии она поднимает эти пальцы от Цела-

на к шее, чтобы коснуться ее так, как касаются шеи любовни-

63

Илья Данишевский

цы: это происходит, когда Ингеборг удается покинуть свое тело

сквозь коленную чашечку, увидеть себя со стороны и любо-

ваться собой со стороны, воздыхать по себе. Каждый день Ин-

геборг одевается, чтобы быть желанной той другой Ингеборг,

той таинственной Ингеборг, которая, якобы, живет в Вене (в

венах коленной чашечки); далекая Ингеборг – ее любовница

по переписке, лишь изредка приезжающая в Город по каким-

либо делам. Та, другая, спала со многими женщинами, она

знавала бордели, и ЭТА Ингеборг испытывает страшную рев-

ность, ежедневно думая, где ТА, с кем и где она, эта другая,

темная и импульсивная Ингеборг. Она обращается, чтобы раз-

веять этот страх, к тому дню, когда они вдвоем, – как паучиха

о двух телах, как две сестры, вылупившиеся из одного паучьего

яйца, спаянные лапками, по воле случайности сросшиеся от

рождения

коленными чашечками, – совратили солдатика. Его

комплекцию можно было назвать крупной, девственный, с

пульсами крови, как дудка, как крики, как детство, как смерть;

наверное, в регулярной армии он часто подвергался оправдан-

ной травле. Ингеборг не испытали к нему жалости, но вырази-

ли жалость, проведя передними лапками по его груди, чтобы

аорта его крикнула, спела дудкой, выстрелила вперед сквозь

шею навстречу женщине, оттопырилась; они говорили ему

теплые слова, будто выкраденные из чьих-то писем, откуда-то

возникли неизвестные клятвы, которые влюбленный мог пи-

сать возлюбленной, бросать их бутылочными письмами в море,

и Ингеборг, mater tenebrarum, своровали их и подарили солда-

тику; и тот, конечно, пошел на их зов.

Она спела ему приворот, и мужчина пошел к ней, поло-

жил ладонь, взмокшую, страшную (если задуматься, если ут-

вердиться в предмете, любой предмет будет средоточием ужаса,

как много страха в огромной мужской ладони, если предста-

вить ее отпиленной по запястье, и увидеть трепыхание этих

волосков на тыльной стороне, как водоросли на темном или-

стом дне, и когда этот краб или эта блоха на твоем колене; и

когда она сжимается, ты точно знаешь, что у тебя не хватит

сил помешать, если что-то пойдет не так, если дудка перестанет

кричать) ладонь на коленную чашечку, он хотел получить ее

заповеди, страшный краб на горе Сион, но он и сам боялся,

будто истинно предстал перед лицом Бога гнева, когда при-

слушался ухом к гудению крови в груди Ингеборг, прижав-

64

Нежность к мертвым

шись отверстием ушной раковины к соску, а паучиха ощутила

темноту, кружащиеся пустоты в его ушной раковине, и сразу

вспомнила детство, зеленоватые запахи, детство, гулкость ти-

шины внутри морской ракушки. Она пропела, простонала ему

что-то из Шумана, что-то из «Шепотов и криков» Бергмана,

чтобы он уже никуда не делся, проСиренела куда-то в его глу-

бокую даль, притворилась, что от искренности сомкнула веки и

сказала, что «до тебя я спала только с женщинами и только

мастурбировала, немного заведенная, что отец может зайти в

комнату, обращая иллюзию отца, каждую его пуговицу, в ре-

альность и возбуждаясь навстречу этому, особенно пуговицам,

смазываясь, мастурбировала и спала с женщинами, исторгая в